Его пять лет назад явила вновь.
Хоть толком не жила. «Ей очень скоро, –
догадка зрела, – либо опуститься
в быт, в дом придётся… Либо стать убийцей».
Остались мелочи. Всю информацию стянуть,
как и хотел (пока тот жив), с величества,
и с одноглазкой стать друзьями. Как-нибудь
так, чтоб язык костями уняла. Зачем она
(зачем сложнить), он тоже знал: она – как он.
Нам нас напомнивший в душе уж компаньон.
Авторитет в глазах Царёвой свиты
привычки требует к тому, в кого глядят.
А свергнуть власть, тотчас собой сместив ту…
усилий стоит больших, чем плащ снять.
Он наблюдал за каждым по отдельности,
и собирался дальше наблюдение вести.
Домой вернувшись, сёстры разошлись.
Инесса – танцевать, в родную студию,
а Лора – проживать чужую жизнь
под ветхим переплётом. Лезло в ум её
такое, что читать не получилось:
«Греши, раз индульгенция на всё есть!»
Усильем волевым отогнала
под вечер – дум, горластых, как сороки,
стаю назойливую. Рисовала. Подмела.
Чтобы отвлечься, даже сделала уроки
(освобождает много времени отличная
память, и скорость, временами неприличная)
Прекрасный навык – ничего не ждать.
Само к нам то, что нужно нам, приходит.
Всегда заслужены и радость, и беда.
"Зачем-то", "для чего-то". Будто Один,
повешенный за ногу к Иггдрасилю,
для мудрости, вниз головой висела та,
в ком – чаши и мечи3. На шведской стенке. Думала:
– Чтоб фокус на одном был, это здорово.
Не позвонит, так тихо буду дурой я.
А наберёт – познает непокорную.
Своим порывом я представить всё могу.
Вот только б доступ не терять к ключам в мозгу!
В своих покоях, наполняясь мыслями
а) про Царёв крах, б) как взять корону,
с ней, как с сестрой, поговорить решил Ян.
Так нужен нам порой, кто духом сроден!
Не думал вовсе он про извращения.
Скорее, ждал подсказки: вещей девы снов.
Он головою вверх, она – ногами.
Картинки представляем параллельно.
У Лоры – в джинсах телефон, в кармане.
У Яна он в руках. Постель застелена,
открыта записная книжка с номером.
Висит, согнув колени, та, к кому звонок.
– Привет. Ты помнишь, кто? – Конечно. Добрый вечер.
– Есть планы на сегодня? – Как сказать…
– Ну, если нет, давай назначим встречу.
Мы можем посидеть да поболтать.
– Давай. Но где? – Я за тобой заеду.
Диктуй свой адрес. Буду у подъезда. –
…и было утро. Мачтой вверх, вниз дном,
близняшке второпях письмо черкнула.
Не беспокоиться просила ни о чём:
– Посмотрим, единица или нуль я.
Ни головы, ни сердца ни тревожь.
С собой взяла на всякий случай нож. –
Смотрела в зеркало, себя не видя, Лора.
Инесса ей казалась в очертаниях.
– Сошлись с тобой… как бык с тореадором, –
вслух объявила, стрелки начертив вдоль век.
Из черт её явилась Клеопатра.
Парик дополнил. In nomine Domini Patris
и далее по формуле. На улицу
в потёмках выступила. Ветер веял с моря.
Под ним она, стараясь не сутулиться,
шла до указанного адреса, не доле.
Соседний дом означен был ей – точкой.
Так страховалась, без причин, отцова дочка.
Затормозил "Рэндж Ровер" чёрный. – Как дела? –
за спущенным стеклом лицо – улыбчиво.
– Прекрасно. Для тебя их берегла, –
правдиво, но сарказмом слабость выставить –
святое. – Что б хотела ты сейчас?
– Мы можем выпить. Угощаешь ты как раз. –
В машину села. Нет ни страха… ничего,
кроме уверенности: всё на свете правильно.
На профиль в бликах фар смотря его,
боковым зреньем, сознавала равенство
момента здешнего и райских кущ во сне.
Моменты жизни подарили ей… и мне.
– Зачем тебе весь этот маскарад?
Скрываешься в чужачке от кого-то?
– В нём я – не я. Грим носят все подряд.
Под маской – уязвимый слишком… кто-то.
Самим же нам порою незнакомый.
– Тебе неплохо в чёрном. Хорошо, да.
Под траур мой сегодняшний как раз.
Отец ушёл, как век златой, под землю.
– Я соболезную. – Не стоит. Знаешь, в нас
похоже многое. Поэтому и здесь мы.
Умеешь ты молчать? – Молчать не трудно.
Сложнее выражать всё словом скудным.
– Коварны женщины, когда они молчат.
А прочие сболтнут подруге. – В этом
спокоен можешь быть. Я в этот час –
не женщина. Копилкой быть секретов
привычно мне. Рассказы от сестры,
от матери, знакомых наших слышу, и
храню в замке. Сама же, и сказав,
непонятой я ими бы осталась.
– Но почему? – Разрушен батискаф,
выныриваю; но не дышат жабры
наружным воздухом; а так хочу, что там
осталась бы. Ну, понял ты хоть грамм?
– Мы к новой жизни пробиваем километры.
Мечта, исполнившись, перестаёт быть раем.
И город, мнившийся обетованным краем,
из рыбки золотой становится осетром.
Ты остро сознаёшь "вверх – вглубь". Разрыв
мечты и жизни. Понял смысл слов твоих?
– Да, понял, – усмехнулась, – удивительно.
Не говори, что тоже суицидник
потенциальный. – Мне с собой кончать нельзя.
Хожу пока у смерти на посылках.
– У смерти? – Ты должна бы понимать:
кто к ней готов, имеет право убивать.
– Я понимаю это. Очень, очень странно.
Высказываешь ты меня саму.
Но всё же, что за тайну хотел сдать мне?
– Подъехали. Погодь, ремень сниму
с тебя я сам. – Ого! Вот это дом, я понимаю!
Он твой весь? – Да. Иллюзия земного рая. –
Парковку за готической оградой
магнитный ключ открыл им. Выйдя, Лора
оглядывала лабиринт зелёный сада
и у парадного – цвет фонарей узорных.
Ей почему-то он не жёлтым показался,
а красным, точно кровью жар питался.
Она осознавала риск визита
почти ночного, и почти что к незнакомцу.
Реши он арсенал проверить пыток,
и то б не стала возражать. Кто насмерть бьётся
с собой годами, сам себе – один лишь враг.
«Что есть я, будет вне». Ей риск – пустяк.
Нас любопытство двигает подчас.
Ещё пожить, чтобы узнать, что будет,
порой самоубийца остаётся. Будит в нас
ночная тишь гармонию. На блюде
загадка преподносит к ней ответы.
"Нас" – тех, кто из полу́мрака весь свет зрит.
По лестнице, зави́той, как на плойку,
пришли они наверх. Под самой крышей
пространство было очень… треугольным.
Кровать скрывалась в приоконной нише.
Теснились книги в полках. Свет рассеянный
всё обнимал, как светлячки – вечерний сад.
О зове тел, друзья мои, забудем
(настолько, сколько ум забыть позволит).
Когда его испытывают люди
друг к другу, выдержку испытывает тот их.
Контроль стремления вполне себе земного
небесной сущностью – нас высит над котом и
