она всего лишь в восемнадцать лет.
Нет, не залёт; не по расчёту даже.
Ей нужен лидер был, чей красный цвет
давал бы и защиту, и довольство
мужчиной сильным, а не хлюстом скользким.
Ей повезло. Высот держался справно
избранник, старше чуть: на десять зим.
И при Союзе, авиатор, был при лаврах,
и в девяностых отошёл, как в магазин
легко, он в бизнес. Что там было, старцы помнят.
Политика политикой, а хлеб – всё.
Роскошным бытом избалована; как дочь,
любима мужем; что ж ещё желать ей?
Бывают Клитемнестры. Им невмочь,
когда мужчина часто отвлекается.
Внимание найдя на стороне,
партнёру новому всё дать хотят оне,
как первому, в ущерб тому. Быть может,
она терзалась муками раскаянья,
но страсть имеет характерный обжиг:
расплавив тело, разум ослепляет всем.
А благоверный до последнего ей верил.
Она же отдалась Грибу, как зверю.
Гриб носил шляпу. Был он мексиканец.
Курил сигары и носил часы.
Не нравился он старшему, и Ян с ним
тут, – редкий случай, – был согласен. Сыт
по горло за период жизни дома
сотрудниками городской саркомы.
Теперь же, откопав дневник отца
(да, откопав в прямом, как палка, смысле,
в саду; то место знал отец лишь и он сам;
при передаче тайны не взяв в ум «Вдруг что случится»),
в своих мансардовых покоях с ним сидел.
И думал, делать что – из положенья дел.
Гриба убрать – не хитрость (в завещании
отец отдал свой бизнес не жене,
а сыну). Только был ли тот один?
Коль да, отлично, ну а всё же… если вне
любовной этой шалости стояли
за смертью люди, что всерьёз влияли?
Визит их помнил Ян в подробностях. Угроз
ему, наследнику, конечно, не бросали:
подтекст по запаху напоминал навоз.
Не суйся, дескать, ни во что. Мы, мальчик, сами
управимся, командовать парадом.
Всё схвачено. Окликнем, если надо.
В ответ на это, кроме диктофона,
сказал им Ян: я сам к вам обращусь.
Высокий, под два метра. Дуб без кроны.
Холодный взор вниз – перекрытый шлюз.
Предельно вежлив. Ни полслова невзначай.
– К похоронам его пристало несть печаль,
а не дела. Прощанье будет послезавтра.
Покойник был присутствующим дорог.
Сначала в путь отцу "прости" сказать я
хочу. Потом в курс дела быть введён. Срок
довольно долгий я провёл вдали от города.
Об обстановке здесь намерен разговор иметь.
Солидные ребята, каждый в области
своей имея сан и вес внушительный,
к носителю фамильи важной новому
приглядывались. Было удивительно:
пять лет назад уехал, горд и зелен,
вернулся – ученик Макиавелли.
Окончили беседу, соболезнуя,
"друзья" преставившегося сей день Пилота.
Заверили, что в городе приветствуют
прямого продолжателя работы
и важности окончившего срок.
Династия: «Бог умер. Славься, бог!»
Улыбке ни одной не доверяя,
Ян знал: если убийца – просто Гриб,
то цель – расположить к себе Царя. Но,
если то – Царь, то он, считай, погиб.
Сказала бабка надвое (разрезала
шкатулку мыслей, наблюдая в срезе их).
Если виновен главный, рыбам скормят
юнца с мозгами и со дерзновением.
Угроза, будто паж, шла за короной.
Но то могло быть просто подозрением.
Ян, уезжая, дерзок был сверх меры,
и в "меру" не имел в ту пору веры.
Теперь предпочитал не месть выдумывать,
а уравнение решать попеременно,
чтобы, анализ полный сделав всех мужей,
понять, кого травить, а с кем делить стол.
«Потом скорбеть, сначала разобраться», –
так рассуждая, радовал бы отца.
С Грибом глазами встретясь, сразу понял,
что мексиканец жуть его боится.
А Царь на то и Царь, что не уронит
и жеста лишнего, в упор стреляя в лица.
Отец был близок с ним… по духу что ли.
Самоконтролем, стойкостью: не боле.
В гробу лежал средь зала человек,
которому был Ян собой обязан.
Как атеист, не верил в горний век.
Без примирения утратил эту связь он
(заочно-то и принят, и прощён).
Отец был древесиной окаймлён.
Закрыты двери, окна занавешены.
– Прости, что поздно, – молвил блудный сын. –
Не знаю я и сам, какого лешего
потребовалось мне, чтоб сам, один,
всё понял… Что давал ты мне готовым.
Да, поздно слишком для вращенья словом.
Узнаю, кто копался в твоей тачке,
и в тачке его заживо сожгу.
А мать, – ты это знал, – совсем не плачет.
Её хотел причислить я к врагу,
но мать… есть мать. Вина на ней, не спорю я.
Но… трону, если, знав, убой позволила.
И отошёл, чтоб без толку не драть
в далёкий ящик спрятанное сердце.
Есть время жить и время умирать.
Пока сам здесь, со здешними и действуй.
Эгоистична скорбь потери. С гроба лак снимать –
в себе оставшуюся пустоту оплакивать.
О Лоре он почти тогда не думал.
Было о чём подумать в потолок.
«Красотка не по возрасту безумна.
Если заняться, может выйти толк».
Отец писал о клубной проституции.
Всекли девчонки, что за вкусы у кого.
– Для шантажа простор мог быть немаленький, –
тот со страниц, строку загнув, шутил. –
Я запретить хотел танцовщицам сбыт своих тел,
но смысл сражаться против древних сил?
На шоу куб стеклянный па́рят пляской.
Потом отходят за оплату, как Аляска.
– Ты занят? – постучались. Голос матери.
Дневник был убран в ящик. Ян открыл.
Вошла. Черноволосая, под стать ему,
и острая. – Где ты всё утро был? –
спросила, сев. – А ты была где ночью?
– Мой милый… – Ты звала отца так, точно.
– Не слишком вежлив ты. Тебе я всё же мать.
– А он был мне отец. Дилемма, правда?
– Ты ни черта не… Собиралась рассказать,
но ты не слушаешь… – Весь слухом стал. Оправдан
любой проступок может быть, коль глазом
того взглянуть, кто совершил… заразу. –
Вздохнула тяжко. Сын напротив сел.
Кровать застелена накидкой цвета синего.
– Я не причастна к его смерти. Мой удел –
перед любовью неуместной быть бессильною.
Казни мой образ в сердце, но не смей
саму любовь казнить в душе своей!
Когда-нибудь любил ты? – Думал так.
Но это – бледные намёки на искомое.
– Считаешь ты такое за пустяк…
– А что считаешь ты? – Я не причём тут, Ян! –
она вскричала, бледная, как тень:
– Не я виновна, что померк в нём день!
И тот, с кем я теперь, не лез к машине!
Виновник – это… знаешь ты его!
Они рассорились, и… Чтоб больше не жить мне,
если я вру! – Ни фактов. Ничего.
Чтоб обвинить Царя, – Диана вздрогнула, –
дай аргументы более весомые.
От криков пользы нет. Меня разжалобить
слезами у тебя не выйдет, мать.
Не мне учить тебя, кого и как любить.
И, если Гриб невинен, будет спать
