В ЦГАМ я просмотрел восемь дел конца 1940-х – 1950-х годов, сохранивших полный набор документов. Два дела (1950 и 1955 годов) чрезвычайно интересны; они представляют собой уголовные преследования двух взрослых мужчин по обвинению в добровольном мужеложстве. Остальные дела касаются насильственных однополых сексуальных действий взрослых мужчин над несовершеннолетними в возрасте от 6 до 16 лет. За истечением срока давности судебные документы, согласно соответствующим протоколам ЦГАМ, подлежат периодическому уничтожению. Исключение было сделано для 2 % «наиболее репрезентативных» послевоенных судебных дел (особенно с 1945 по 1960 год), и не осталось никаких указаний на то, что было в остальных 98 % дел, упомянутых в описи[89]. В результате из судебных отчетов окружного и городского судов Москвы за период с 1861 по 1960 год (кроме 1917–1930 годов) идентифицировано двадцать три случая уголовного преследования за однополые преступления. В их рамках было осуждено пятьдесят шесть человек, причем большинство – в период сталинской рекриминализации мужеложства и Большого террора[90].

Хотя мне пришлось отказаться от изучения документов самой секретной российской полиции и институций, определявших политический курс страны, но по причине отсутствия доступа удалось плодотворно ознакомиться с документами из нижестоящих инстанций, в том числе из архивов народных комиссариатов юстиции и здравоохранения РСФСР. Сохранились ранние черновики (1918 и 1920 годов) первого Уголовного уложения России послереволюционного периода (правда, с чрезвычайно скупыми сопроводительными комментариями и записями дискуссий относительно преступлений против личности). В фонде Народного комиссариата здравоохранения РСФСР находится стенограмма заседания, состоявшегося в 1929 году в Ученом медицинском совете (высшем органе Комиссариата, определявшем политику в области науки и лечебной практики) по вопросу «трансвеститов» и «среднего пола». Также я использовал поправки Комиссариата к инструкциям по обнаружению признаков полового преступления (включая однополые правонарушения) на телах жертв и документы о роли судебной психиатрии в судопроизводстве 1930-х годов. Они демонстрируют эволюцию медицинских взглядов на гомосексуальность в советских условиях и косвенно освещают политическую ситуацию, в которой формировались.

Главы, посвященные мужчинам и женщинам, испытывавшим однополое влечение, основаны на вышеупомянутой психиатрической литературе и судебных отчетах. Русская медицинская литература, подобно европейской и американской психиатрической литературе по гомосексуальности и другим «половым извращениям», часто содержала развернутые автобиографические свидетельства из жизни пациентов. Поскольку обычно они писались не самими гомосексуалами, а врачами или исследователями, к этим документам нужно относиться с осторожностью. Тем не менее из-за своего разнообразия и географического охвата эти свидетельства нельзя рассматривать исключительно как чревовещания докторов. Чтобы преодолеть неблагоприятные для этих свидетельств последствия прохождения сквозь фильтр медицины, я изучил биографическую литературу о некоторых известных личностях. Так, я опирался в том числе на дневники Михаила Алексеевича Кузмина, поэта-символиста и автора романа «Крылья» (Санкт-Петербург, 1906) – первого в мире романа о каминг-ауте (рассказе окружающим о своей негетеросексуальной (или нецисгендерной), т. е. не совпадающей с биологическим полом идентичности – прим. ред. и пер. Т.К.). Его дневники хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве (РГАЛИ). В них описывается повседневная сознательная жизнь гомосексуальной ленинградской семьи. Дневники были конфискованы НКВД в середине 1930-х годов, вероятно, с целью их проработки для арестов ленинградских гомосексуалов в эпоху Большого террора[91]. Замечательные биографические исследования Софьи Викторовны Поляковой и Дианы Льюис Бургин о поэтессе Софии Яковлевне Парнок послужили мне своеобразной «контрольной» литературой для понимания однополых отношений между образованными женщинами[92].

Учитывая все это, я разделил книгу на три части. В первой рассматривается социальная основа жизни сексуально-гендерных диссидентов среди городского населения России конца царской эпохи и начала большевистского периода (начиная приблизительно с 1870 года и до 1927 года). Первая глава описывает традиционный порядок секса между мужчинами и его последующую эволюцию в мужскую гомосексуальную субкультуру в условиях российского города. Вторая глава намечает контуры половых отношений между женщинами, которые в данный период отличались большой активностью и разветвленностью.

Во второй части исследуются вопросы регулирования гомосексуального влечения в период революционного поворота в 1917 году. Третья глава рассматривает царскую политику полицейского надзора над мужеложством и трибадизмом (однополыми сексуальными практиками между женщинами), проводившуюся в атмосфере лицемерия и снисходительности вкупе со слабо развитой и поверхностной медициной. Четвертая глава посвящена эволюции критики такого положения и появлению ряда последовательных предложений по декриминализации мужеложства (от проекта Уголовного уложения 1903 года до большевистских уголовных кодексов, принятых в РСФСР в 1922 и 1926 годах). Предметом исследования пятой главы является интерес медицины к гомосексуальности и перспективы гомосексуальной эмансипации в первые годы советской эпохи. Шестая глава рассматривает противоположные тенденции нового советского режима с его усиливающейся враждебностью к сексуально-гендерному диссидентству. В заключительной (седьмой) главе второй части повествуется о том, как в 1933–1934 годах произошла рекриминализация мужеложства и ресоциализация «маскулинизированной» советской женщины.

Третья часть является началом проекта, требующего значительно больше внимания, чем возможно уделить в рамках данной книги. Речь идет об исследовании судьбы гомосексуалов в условиях сталинистского социализма – от рекриминализации мужеложства в 1934 году до крушения коммунистического режима в 1991-м. В восьмой главе рассказывается об отношении к гомосексуалам в народных судах Москвы первой инстанции в эпоху террора и социальной консолидации (на основе протоколов судебных заседаний в 1935–1941 годах). Эпилог предлагает некоторые направления дальнейших исследований и несколько гипотез, основываясь на том, что изложено в книге. Здесь же описывается характер однополых отношений в тюрьмах и ГУЛАГе, а также рассказывается, как после 1953 года медицина и милиция внедряли гендерное решение гомосексуального вопроса в позднесоветском обществе.

Историки обычно не уделяют должного внимания вопросу секса между мужчинами в контексте традиционной русской культуры.

Игорь Кон утверждает, что даже в XIX столетии русская сексуальная культура подразделялась на «высокую» и «низкую», и такое деление было более глубоким, чем в сексуальных культурах Западной Европы. Бытовые сексуальные модели и практики широких слоев русского народа были отмечены печатью пережитков язычества (оргии, нерепродуктивные половые акты), которые Русская православная церковь так и не смогла искоренить из-за слабого влияния своих институций и священнослужителей. Духовные власти со смиренной снисходительностью смотрели «сквозь пальцы» на проявления народной сексуальной культуры, хотя публично Церковь «компенсировала [это] усиленным спиритуализмом и внемирским аскетизмом самой церковной доктрины» сексуальности и брака. Сексуальный фольклор, который находил свое выражение в эротических сказках, частушках и мате, отражал ценности, которые полностью расходились с христианством[93]. Кон не приводит теории о том, какое влияние столь глубокое расхождение между сакральным и профанным оказало на восприятие русскими секса между мужчинами. Представляется правдоподобным, что кажущаяся легкость и (в западноевропейском понимании) толерантность по отношению к мужскому однополому эросу выросла из народного репертуара грубоватых рассказов о «сексуальных шалостях» и относительно слабом регулировании сексуальных вопросов Православной церковью в XV–XVIII веках[94]. Иностранцы, путешествовавшие в допетровское Московское государство, пишут, что мужеложство было широко распространено как на словах, так и на практике, без всяких видимых ограничений какими-либо религиозными убеждениями или гражданской моралью[95]. Епитимьи, налагавшиеся Православной церковью за мужеложство, были более снисходительными по сравнению с каноническим и светским законами Западной Европы, и покаяние было равнозначно тому, что назначалось за прелюбодеяние между мужчиной и женщиной. В церковной традиции взаимные мужские отношения без анального проникновения считались лишь немногим хуже, чем мастурбация. При этом, как справедливо подчеркивает Ив Левин, в этой же самой традиции всякая сексуальность считалась подозрительной и представлялась источником скверны и греха (в том числе интимная близость в браке)[96].