Чтобы избежать наиболее распространенных анахронизмов, я придерживался следующих лингвистических принципов. Я различаю понятия «гомосексуальность» как специфическое психосексуальное состояние, кодифицированное западной медициной в последней трети XIX столетия, и «однополая любовь» (или эрос, или отношения, или половой акт), которая встречалась в истории большинства обществ. К вариациям последнего термина я буду прибегать в случае, когда необходимо различать временно́е или культурно-нейтральное обозначение отношений между лицами одного пола.

В данной работе я пытался прислушиваться к первоисточникам и скрупулезно придерживаться медицинской, юридической и общепринятой терминологии, используемой авторами этих трудов. Поступая таким образом, я стремился дать читателям возможность почувствовать дух языка, которым пользовались царские и советские психиатры, врачи, юристы, а также мужчины и женщины, практиковавшие однополый эрос. Временами это могло привести к путанице, которую я стремился свести к минимуму и предоставлял разъяснения, но такая концептуальная путаница – это тоже суть данной истории. Перенимание и распространение европейских концепций гомосексуальности в Российской и советской империях проходило по множеству различных траекторий. История об этом, которую рассказывают русские люди того времени, многоголоса, а их лингвистические и концептуальные расхождения проливают свет на более глубокие различия в их взглядах. Когда я не заимствовал напрямую термины, используемые юристами и врачами, я называл исторических персонажей гомосексуалами только в тех случаях, когда они с большой степенью вероятности принадлежали к определенному субкультурному контексту и идентифицировали себя с ним. Мужская гомосексуальная субкультура начала возникать в российских городах в 1870–1880-х годах. «Гомосексуалистки» (как российские психиатры называли некоторых женщин, которые занимались сексом с женщинами) появились в 1890-е годы, их культура была более раздробленной и часто существовала вне публичного пространства. Обычные образованные жители Российской империи, по-видимому, не использовали вошедшее в язык в 1895 году слово «гомосексуалист» до 1905 года[72]. Многие люди, имевшие однополые отношения после этой даты, не были гомосексуалами, поэтому я использую нейтральные определения («человек, испытывавший однополое влечение» или «человек, имевший сношение с представителями собственного пола») в случаях, когда документы не указывают на их самоидентификацию с гомосексуальностью. К этой категории я отнес тех, кто вступал в однополые отношения по принуждению или в неповседневных ситуациях (например, людей, находящихся в тюрьме, или членов определенных субкультур проституции).

В России конца XIX – начала XX столетия термины «лесбийская любовь» и «лесбиянка» не выходили за пределы интеллектуальной элиты и имели литературный оттенок, поэтому психиатры предпочитали этим терминам такие, как «женский гомосексуализм» и «гомосексуалистка»[73]. В своем кропотливом и убедительном исследовании Диана Льюис Бургин изучила, было ли у таких женщин, любивших женщин в конце царской имперской и начале советской эпохи, что-то большее, чем зарождающееся ощущение лесбийских ролей. В то же время, изучая примеры женского однополого эроса в народной среде и среди элит, Ольга Жук приняла эту терминологию без вопросов, обозначив этот эрос как «лесбийский»[74]. Поясню, что я употреблял это слово только тогда, когда оно встречалось в первоисточнике, в остальных же случаях я пользовался более нейтральными выражениями.

История современных идей о гомосексуальности связана с многообразием форм, которые в русском языке в настоящее время называют (без всякой иронии) нетрадиционным сексом. Квир-теоретики отмечают разнообразие гендерных и сексуальных вариаций, отличных от укоренившихся в западной культуре и исторически обусловленных конструкций полового диморфизма (концепции существования только двух различных полов) и гетеросексуальности[75]. Сегодня заявляют о себе и восстанавливают свои истории в прошлом те идентичности, кого в 1970–1980-х годах сводили к «лесбиянкам и геям». Свою историю требуют бисексуалы, интерсексы (гермафродиты) и трансгендерные люди. В то же время антропологи и квир-теоретики указывают на сходства и различия с незападными культурами[76]. Упрощенное понимание, которое сводит всех стоящих в этом ряду акторов к гомосексуалу, не может не меняться под давлением всех этих историографических процессов. Данная книга может лишь обозначить отправные точки для более внимательного изучения историй других идентичностей, преступавших норму гендера и сексуальности в России и СССР. Для обозначения специфики этого опыта я буду использовать термин «сексуально-гендерное диссидентство», обращаясь к явлениям, связанным с гомосексуальностью в языке и мышлении русского человека начала XX столетия. Прибегая к этой формулировке, я хочу напомнить читателям, что некоторые акторы выражали свое неподчинение не путем выбора сексуального партнера, а через свою интерпретацию гендера[77]. Намеренно применяя понятие «диссидентство» к данной сфере, я предлагаю подчеркнуть активную роль тех, кто решил преступить границы доминирующей гендерно-сексуальной системы[78]. Люди, носившие одежду, предписанную противоположному полу, люди, выдававшие себя (путем переодевания, специфическими манерами поведения или подделывая документы) за лиц противоположного пола, те, кто желал изменить свой пол, люди, чей публичный гендерный перформанс скользил по грани респектабельности (женственные мужчины и мужеподобные женщины), и гермафродиты – вот основные примеры сексуально-гендерных диссидентов, часто идентифицируемых в данном языке с гомосексуалами[79]. Поскольку данная книга посвящена гомосексуальности и ее медико-юридическим концепциям, такого рода диссиденты будут то и дело появляться на ее страницах, но не стоит думать, что их истории будут точьв-точь повторять историю однополой любви в России.

Настоящее исследование отмечено существенными ограничениями, отчасти добровольно наложенными на себя автором, а отчасти продиктованными наличием (или недоступностью) документов. Прежде всего следует иметь в виду, что поднятые в этой книге вопросы и используемые документы фиксируют историографию сексуальностей, в которой внимание сосредоточено на регулировании секса между мужчинами в общественных местах и на конструировании маскулинности[80]. В этих регулирующих рамках женщины обычно игнорировались, хотя более тщательное исследование юрисдикций, где «противоестественные акты» между женщинами были криминализированы, например в Австро-Венгерской империи и некоторых странах, образовавшихся в результате ее распада, может поколебать англо-американский тезис о безнаказанности лесбиянок. Пытаясь интегрировать российские истории мужской и женской однополой любви, я вижу свою задачу в выявлении связей между мужской и женской гомосексуальностью, создаваемых структурами, которые пытались регулировать, контролировать и излечивать от нее. В случае России игнорировать тот или иной пол – значит существенным образом сужать и искажать реальную картину. Более того, Россия нуждается в емких нарративах, которые бы могли поддержать постсоветский квир-активизм, а не в защите иллюзорного «культурного единства», как это делает историк-эссенциалист Риктор Нортон[81]. Западные труды по социальному и культурному прошлому России, игнорирующие означенные проблемы, тоже выиграли бы от такого подхода. Несомненно, поскольку внимание в данной книге сосредоточено на регулирующих и властных аспектах, некоторые читатели, возможно, придут к выводу, что она в недостаточной степени исследует однополую любовь женщин как полноценную и самостоятельную тему. Могу лишь заранее согласиться с подобной критикой и приглашаю коллег поразмышлять, как провести подобные исследования в российском контексте.