Мудак.
Мудак.
упрямый
только бы этого упрямства хватило
только бы
Не думать.
не думай, Гуань Шань
не думай
тупой ты ублюдок
А грязь забивается под ногти.
Под ногти.
Под ногти.
под кожу
Цзянь что-то говорит, истерично машет своим телефоном – Шань не слышит. У него в ушах – сплошной белый шум, помехами искажающий весь сраный мир. У него где-то под ребрами – крушение, ураган и тайфун, и многочисленные Титаники напарываются на свои сероглазые мудацкие айсберги, и остаются только осколки, осколки…
Посрать.
К черту.
С этим Шань разберется потом. Как-нибудь. Или будет игнорировать до конца своей ебучей жизни. Там уж как пойдет.
Сейчас ему бы только одно надо бы – увидеть всего одну самодовольную рожу. Врезать по этой роже, костяшками смазав с нее все самодовольство. Потому что – какого черта. Какого черта.
На секунду-другую злость перебивает все остальное, испуганное, страхом до отказа наполненное.
какого черта ты постоянно из-за меня подставляешься
придурок гребаный
какого
черта
Шань же помнит. Помнит чужие ладони на своей спине, с силой толкнувшие вперед, из-под опасности. Помнит, что себя-то, себя Тянь почему-то забыл спасти, опять забыл, долбаный мудак. И за это Шань выплюнет прямо в самодовольную рожу свое – ненавижу, так, чтобы поверил. Чтобы оба поверили.
чтобы самому себе, блядь, поверить
А, впрочем, к хуям веру.
К хуям все.
Злость уходит так же быстро, как нахлынула. На нее не остается сил. Силы есть только на грязь под ногтями, которой все больше и больше.
Пусть только эта рожа будет где-то в пределах существования Шаня, со всем своим самодовольством, со всеми своими глумливыми оскалами – и со всем остальным можно будет справиться. Через многочисленные грабли и поломанные ребра, не привыкать уже. Но – справиться. Только бы был.
Когда это стало самым важным – чтобы был?
Грязь забивается под кожу.
Под кожу.
По венам страхом – как грязью, мешающей алую кровь в стальной серый, но Шань игнорирует. Все – потом. У него есть цель, и очень просто игнорировать все остальное, пока есть цель. Ему бы до Тяня добраться, а дальше…
А дальше – потом.
Все потом.
но что, если…
если…
Блядь.
Мокрая, липкая грязь вязнет на пальцах и где-то на изнанке, проходят считанные минуты – а кажется, вечности, долбаные вечности мерно стучат ему по темечку, как каплями в пыточной камере, час за часом, век за веком.
– Тут, – вдруг слышится хриплое, знакомое.
А потом Шань видит.
Наконец видит.
И облегчение вырывается из него вместе с всхлипом. Когда-то давно, в другой жизни Шаню было бы стыдно за этот всхлип – но та жизнь осталась далеко в прошлом, и неважно, что это прошлое было настоящим всего-то минут пятнадцать назад.
Сейчас все как-то иначе.
Мир какой-то другой, и небо над их головами другое, и он сам, Шань – другой. Живой. Впервые за очень, очень долгое время он ощущает себя живым.
Потому что этот придурок, там, перед ним – живой. И самодовольство все еще где-то здесь, в острых углах лица, он так старательно пытается заново его на себя надеть – но усталость побеждает, и боль побеждает, и он лежит, такой беспомощный, опирающийся спиной о ствол дерева, и…
Господи.
И Шань несется к нему.
И ему кажется, он никогда в жизни не бежал так быстро.
И ему кажется, что стопы должны стираться в пыль.
И ему кажется…
Господи, да к черту все, что ему кажется.
– Я, блядь, думал, что ты умер… – выдыхает Шань то, что по нутру – страхом и грязью, о чем на деле как раз пытался не думать, но не думать не мог, господи, не мог.
И Тянь, кажется, что-то отвечает – но Шань не слышит его.
Шань уже падает на колени – рушится на колени, и вместо того, чтобы врезать, как планировал, притягивает к себе. Прижимает к себе так крепко, что Тянь шумно, с силой глотает воздух – наверное, больно, – но не отталкивает. Хотя Шань все равно бы не отпустил.
Не смог бы.
Вжавшись носом Тяню в шею, глубоко-глубоко вдыхая знакомый запах, – и когда этот запах стал знакомым? – Шань думает:
Блядь.
А потом снова:
Блядь.
И мозг принимается частить отчаянным:
блядьблядьблядь
И все остальные мысли путаются и теряются за этим блядь. И ничего больше не остается. Только Тянь под его пальцами, только его тепло, только сам факт его существования. И, вот оно, физическое доказательство – никакого «а что, если…» не случилось, и этого оказывается достаточно, чтобы вышибать из Шаня остатки сил.
Чтобы облегчением из него вышибло остатки адреналина, на котором еще держался, остатки упрямства, которое позволяло игнорировать страх, и ужас, и осознание того, чем все могло закончиться.
но
не
закончилось
Дрожь возвращается и нарастает, нарастает, нарастает, и больше ее уже невозможно прогнать, невозможно проигнорировать, она сотрясает все гребаное нутро. Шань чувствует, как оседает весь, чувствует, как глаза начинает щипать – но за Тяня продолжает цепляться из тех последних крох сил, что еще остались.
Кто-то до предела глупый, по-детски испуганный внутри него заходится криком и продолжает бояться, что стоит Тяня отпустить на секунду – и тот испарится. Исчезнет. И Шань опять окажется там, под дождем и в отчаянии, где под пальцами у него будет только грязь грязь грязь…
Но вот его уже обхватывают поперек спины знакомые руки.
Вот уже знакомый голос шепчет ему мягко и успокаивающе, и это так непривычно, этот же голос обычно – сталью и холодом:
– Я в порядке.
И Шаню хочется огрызнуться. Хочется рыкнуть – нихрена ты не в порядке, придурок. Но сил хватает только на очередной тихий всхлип, заглушаемый плечом Тяня и дождем.
Шань думает – я дам себе еще пять секунд.
Пять секунд – а потом он заставит себя отцепиться от футболки Тяня, заставит себя встать, заставит себя быть сильным; он позаботится об этом жертвенном придурке, который нихрена не стальной, сколько бы ни пытался таким притворяться.
Шань убедится: никакое «а что, если…» не случится в обозримом будущем. И в необозримом. И вообще – в будущем. Шань никуда его не отпустит, и, может быть, все-таки врежет, чтобы придурок научился наконец чуть больше о себе думать, мать его.
И, может быть – может быть, – после всего этого Шань просто остановится. Просто позволит себе посмотреть на него.
И выдохнет, убедившись – живой.
Комментарий к грязь и страх (главе 291; Шань)
вот как после таких глав не писать, а?
оно же слишком
СЛИШКОМ
так что я опять здесь и опять засоряю фандом
========== кислород (главе 304; Тянь) ==========
Рыжий замирает.
Еще секунду назад он брыкался и отбивался, рычал яростно – а сейчас он просто замирает. Застывает весь напряженный, будто каменный. Будто его из мрамора высекли – абсолютное совершенство, неведомо как Тяню в руки попавшее. И изучить бы сейчас каждый его изгиб. Каждую крохотную деталь.
Отыскать все изъяны, совершенство рушащие – совершенство лишь доказывающие.
Пальцы вжимаются в заднюю часть шеи; ощущают, как мышцы ее натянуты струнами. Ладонь с силой скользит по крепкой спине; задевает пальцами остроту лопаток.
Приходится сглатывать жажду, копящуюся где-то под кадыком.
Потому что Тяню хочется больше.
Хочется опуститься губами на эти лопатки, очертить языком звездные точки родинок, рассыпанных по молочно-белой коже, как по небу. Хочется впиться зубами в горло, чтобы почувствовать пульсацию жизни всем своим нутром; чтобы присвоить, клеймить.
Чтобы всем сказать, показать, доказать: мое.
Только мое.
Тяню так хочется…
Только вот Рыжий замирает.
И единственное, что его выдает, – это дрожь, шибающая Тяню по пальцам током.
И единственное, что разбивает вдруг рухнувшую на них тишину – это его выдохи. Хриплые. Сорванные.