Мудак.

Мудак.

упрямый

только бы этого упрямства хватило

только бы

Не думать.

не думай, Гуань Шань

не думай

тупой ты ублюдок

А грязь забивается под ногти.

Под ногти.

Под ногти.

под кожу

Цзянь что-то говорит, истерично машет своим телефоном – Шань не слышит. У него в ушах – сплошной белый шум, помехами искажающий весь сраный мир. У него где-то под ребрами – крушение, ураган и тайфун, и многочисленные Титаники напарываются на свои сероглазые мудацкие айсберги, и остаются только осколки, осколки…

Посрать.

К черту.

С этим Шань разберется потом. Как-нибудь. Или будет игнорировать до конца своей ебучей жизни. Там уж как пойдет.

Сейчас ему бы только одно надо бы – увидеть всего одну самодовольную рожу. Врезать по этой роже, костяшками смазав с нее все самодовольство. Потому что – какого черта. Какого черта.

На секунду-другую злость перебивает все остальное, испуганное, страхом до отказа наполненное.

какого черта ты постоянно из-за меня подставляешься

придурок гребаный

какого

черта

Шань же помнит. Помнит чужие ладони на своей спине, с силой толкнувшие вперед, из-под опасности. Помнит, что себя-то, себя Тянь почему-то забыл спасти, опять забыл, долбаный мудак. И за это Шань выплюнет прямо в самодовольную рожу свое – ненавижу, так, чтобы поверил. Чтобы оба поверили.

чтобы самому себе, блядь, поверить

А, впрочем, к хуям веру.

К хуям все.

Злость уходит так же быстро, как нахлынула. На нее не остается сил. Силы есть только на грязь под ногтями, которой все больше и больше.

Пусть только эта рожа будет где-то в пределах существования Шаня, со всем своим самодовольством, со всеми своими глумливыми оскалами – и со всем остальным можно будет справиться. Через многочисленные грабли и поломанные ребра, не привыкать уже. Но – справиться. Только бы был.

Когда это стало самым важным – чтобы был?

Грязь забивается под кожу.

Под кожу.

По венам страхом – как грязью, мешающей алую кровь в стальной серый, но Шань игнорирует. Все – потом. У него есть цель, и очень просто игнорировать все остальное, пока есть цель. Ему бы до Тяня добраться, а дальше…

А дальше – потом.

Все потом.

но что, если…

если…

Блядь.

Мокрая, липкая грязь вязнет на пальцах и где-то на изнанке, проходят считанные минуты – а кажется, вечности, долбаные вечности мерно стучат ему по темечку, как каплями в пыточной камере, час за часом, век за веком.

– Тут, – вдруг слышится хриплое, знакомое.

А потом Шань видит.

Наконец видит.

И облегчение вырывается из него вместе с всхлипом. Когда-то давно, в другой жизни Шаню было бы стыдно за этот всхлип – но та жизнь осталась далеко в прошлом, и неважно, что это прошлое было настоящим всего-то минут пятнадцать назад.

Сейчас все как-то иначе.

Мир какой-то другой, и небо над их головами другое, и он сам, Шань – другой. Живой. Впервые за очень, очень долгое время он ощущает себя живым.

Потому что этот придурок, там, перед ним – живой. И самодовольство все еще где-то здесь, в острых углах лица, он так старательно пытается заново его на себя надеть – но усталость побеждает, и боль побеждает, и он лежит, такой беспомощный, опирающийся спиной о ствол дерева, и…

Господи.

И Шань несется к нему.

И ему кажется, он никогда в жизни не бежал так быстро.

И ему кажется, что стопы должны стираться в пыль.

И ему кажется…

Господи, да к черту все, что ему кажется.

– Я, блядь, думал, что ты умер… – выдыхает Шань то, что по нутру – страхом и грязью, о чем на деле как раз пытался не думать, но не думать не мог, господи, не мог.

И Тянь, кажется, что-то отвечает – но Шань не слышит его.

Шань уже падает на колени – рушится на колени, и вместо того, чтобы врезать, как планировал, притягивает к себе. Прижимает к себе так крепко, что Тянь шумно, с силой глотает воздух – наверное, больно, – но не отталкивает. Хотя Шань все равно бы не отпустил.

Не смог бы.

Вжавшись носом Тяню в шею, глубоко-глубоко вдыхая знакомый запах, – и когда этот запах стал знакомым? – Шань думает:

Блядь.

А потом снова:

Блядь.

И мозг принимается частить отчаянным:

блядьблядьблядь

И все остальные мысли путаются и теряются за этим блядь. И ничего больше не остается. Только Тянь под его пальцами, только его тепло, только сам факт его существования. И, вот оно, физическое доказательство – никакого «а что, если…» не случилось, и этого оказывается достаточно, чтобы вышибать из Шаня остатки сил.

Чтобы облегчением из него вышибло остатки адреналина, на котором еще держался, остатки упрямства, которое позволяло игнорировать страх, и ужас, и осознание того, чем все могло закончиться.

но

не

закончилось

Дрожь возвращается и нарастает, нарастает, нарастает, и больше ее уже невозможно прогнать, невозможно проигнорировать, она сотрясает все гребаное нутро. Шань чувствует, как оседает весь, чувствует, как глаза начинает щипать – но за Тяня продолжает цепляться из тех последних крох сил, что еще остались.

Кто-то до предела глупый, по-детски испуганный внутри него заходится криком и продолжает бояться, что стоит Тяня отпустить на секунду – и тот испарится. Исчезнет. И Шань опять окажется там, под дождем и в отчаянии, где под пальцами у него будет только грязь грязь грязь…

Но вот его уже обхватывают поперек спины знакомые руки.

Вот уже знакомый голос шепчет ему мягко и успокаивающе, и это так непривычно, этот же голос обычно – сталью и холодом:

– Я в порядке.

И Шаню хочется огрызнуться. Хочется рыкнуть – нихрена ты не в порядке, придурок. Но сил хватает только на очередной тихий всхлип, заглушаемый плечом Тяня и дождем.

Шань думает – я дам себе еще пять секунд.

Пять секунд – а потом он заставит себя отцепиться от футболки Тяня, заставит себя встать, заставит себя быть сильным; он позаботится об этом жертвенном придурке, который нихрена не стальной, сколько бы ни пытался таким притворяться.

Шань убедится: никакое «а что, если…» не случится в обозримом будущем. И в необозримом. И вообще – в будущем. Шань никуда его не отпустит, и, может быть, все-таки врежет, чтобы придурок научился наконец чуть больше о себе думать, мать его.

И, может быть – может быть, – после всего этого Шань просто остановится. Просто позволит себе посмотреть на него.

И выдохнет, убедившись – живой.

Комментарий к грязь и страх (главе 291; Шань)

вот как после таких глав не писать, а?

оно же слишком

СЛИШКОМ

так что я опять здесь и опять засоряю фандом

========== кислород (главе 304; Тянь) ==========

Рыжий замирает.

Еще секунду назад он брыкался и отбивался, рычал яростно – а сейчас он просто замирает. Застывает весь напряженный, будто каменный. Будто его из мрамора высекли – абсолютное совершенство, неведомо как Тяню в руки попавшее. И изучить бы сейчас каждый его изгиб. Каждую крохотную деталь.

Отыскать все изъяны, совершенство рушащие – совершенство лишь доказывающие.

Пальцы вжимаются в заднюю часть шеи; ощущают, как мышцы ее натянуты струнами. Ладонь с силой скользит по крепкой спине; задевает пальцами остроту лопаток.

Приходится сглатывать жажду, копящуюся где-то под кадыком.

Потому что Тяню хочется больше.

Хочется опуститься губами на эти лопатки, очертить языком звездные точки родинок, рассыпанных по молочно-белой коже, как по небу. Хочется впиться зубами в горло, чтобы почувствовать пульсацию жизни всем своим нутром; чтобы присвоить, клеймить.

Чтобы всем сказать, показать, доказать: мое.

Только мое.

Тяню так хочется…

Только вот Рыжий замирает.

И единственное, что его выдает, – это дрожь, шибающая Тяню по пальцам током.

И единственное, что разбивает вдруг рухнувшую на них тишину – это его выдохи. Хриплые. Сорванные.