Ну что за бестолковые дети здесь сегодня собрались, – думает Сатору. Включая, если уж на то пошло, и его самого, пусть и технически взрослого.

Сукуна, знаете ли, тоже технически взрослый – но тем не менее.

И они продолжают в том же духе беззлобно друг друга поддевать, вдруг вспоминая про игру; и атмосфера, к огромному удивлению Сатору, воцаряется вполне дружелюбная и уютная, с легкой примесью иронии.

И в этой атмосфере даже почти удается забыть, что именно сегодня за ночь – но только почти. Потому что призраки Сатору все еще рядом – и тот единственный, самый ужасный и самый прекрасный его призрак, опоясывающий глотку удавкой.

Но сейчас это легче.

Легче, когда Мегуми здесь, рукой подать.

Легче, когда он время от времени бросает на Сатору внимательные взгляды, явно проверяя, в порядке ли тот.

Легче, когда рядом со своим ребенком, за которого Сатору без сомнений содрал бы с себя шкуру живьем – и забота которого кожей ощутима, даже если Сатору нихера эту заботу не заслужил.

И если на Сатору периодически продолжает накатывать желание все же отшвырнуть Сукуну от Мегуми и никогда к нему не подпускать – то он, знаете ли, имеет право.

Как, например, в тот момент, когда Сукуна смотрит на неуютно передергивающего плечами Мегуми и спрашивает у него хмуро:

– Ты замерз что ли, пацан?

И хотя вокруг них, вообще-то, что-то около горы одеял – Сукуна тянется к полам собственной толстовки с явным намерением ее снять. Но Сатору опережает его, когда кидает в Мегуми свой свитер – и получает за это от Сукуны такой неприкрыто злой взгляд, что губы сами собой расползаются в широкой улыбке.

И вот же они, эти мелочи, выдающие заботу Сукуны о Мегуми, пусть и в его Сукуновской манере –вроде грубоватой попытки отдать толстовку сейчас, вроде того дня, когда Сукуна заболевшего Мегуми домой принес.

И эти мелочи одновременно приносят совсем немного облегчения – и настораживают лишь сильнее.

Впрочем, Сатору почти уверен, что если бы кто-то уличил бы Сукуну в этой самой заботе – тот принялся бы яростно все отрицать. И злорадная часть Сатору, та, которая всегда будет ребенком, почти хочет действительно уличить, просто чтобы побесить – и чужой бессильной яростью сполна насладиться.

Сатору едва удается этот порыв сдержать.

А Мегуми тем временем смотрит на Сатору непонимающе – но свитер все равно на себя натягивает, носом в ворот зарывается. И одежда Сатору все еще на него великовата – рукава достают до костяшек пальцев, на плечах свитер чуть-чуть висит, – но у Сатору на сетчатке отпечатан образ восьмилетнего тощего паршивца, который в толстовке Сатору совсем тонул.

И когда только этот паршивец успел так вырасти, и почему так быстро, и еще год-другой – ему одежда Сатору с высокой вероятностью совсем уж впору будет, и Сатору не готов, он не успевает за временем, за Мегуми.

Не успевает его защитить.

И пока Сатору чуть-чуть закапывается в свой родительский кризис – Мегуми уже начинает клевать носом, и голова его начинает клониться в бок, и Сатору отлавливает, каким взглядом Сукуна смотрит на него: там, за литыми стенами, испуг с надеждой мешается, когда голова Мегуми оказывается опасно близко к плечу Сукуны.

Но прежде, чем Сатору успевает что-то с этим сделать – голос подает Юджи.

И он мягко-мягко толкает плечом плечо Мегуми, и говорит ему с трогательно-нежной улыбкой:

– Эй. Если хочешь спать – я могу побыть твоей подушкой.

И теперь уже Юджи достается злобный взгляд Сукуны – которого тот совершенно не замечает.

Сатору же мрачно веселится, и, эй, если ему доставляют чуть-чуть удовольствия страдания Сукуны, причин которых тот явно толком не осознает – то кто может его винить?

Но Мегуми только качает головой, и уголки его губ ответно чуть-чуть дергаются – тоже нежно, но с другим оттенком нежности, чем у Юджи. И у Сукуны злость во взгляде опять оплывается тоской и завистью, когда и он явно все улавливает. И в этот раз на секунду, всего на секунду – но взгляд его, на ничего не замечающего Мегуми направленный, неконтролируемо срывается в откровенную боль.

И если Сатору на эту самую секунду становится немного Сукуну жаль – то это всего лишь временное помутнение рассудка и вообще не считается.

Потому что уютный, мягкий, добрый, простой Юджи – это все еще то, что Сатору для Мегуми хотел бы. И пока что это то, чего хочет сам Мегуми – в чем нуждается, в простом и мягком, в понятном и близком, даже если чуть-чуть болезненном.

Пока что.

А после…

Что ж, это будет после – и Сатору не может с уверенностью сказать, чем именно это после будет. Кем именно это после будет.

Никто не может.

И вой ветра за окном постепенно стихает, теряет болезненность и надрыв. И свет вдруг включается – резко и мощно, заставляя их всех синхронно поморщиться. И они как-то дружно тут же решают, что теперь-то уж точно пора расползаться по комнатам. И Мегуми с Юджи, не сговариваясь, будто это для обоих самый логичный расклад из возможных, сразу приходят к тому, что спать будут вместе – а Сатору достанется кровать, на которой спит обычно Мегуми.

И Сукуна при новости о совместной ночевке Юджи с Мегуми враз закрывается и как-то весь аурой своей темнеет, и комментарии его становятся язвительнее, ядовитее, и Сатору все с тем же мрачным весельем хмыкает и думает:

Все еще не замечаешь, да?

А чуть позже Сатору случайно – ну правда случайно – слышит отголоски разговора, проходя мимо кухни.

– Я просто хотел сказать… Спасибо. Что спас моего тупого братца. Похеру, конечно, если бы и сдох, но… Спасибо, – и Сатору резко тормозит, приваливаясь к двери, и вслушивается в голос Сукуны; и хотя тот пытается звучать грубо, жестко – Сатору еще никогда не слышал его настолько человечным.

И Сатору задумывается – всегда ли он так звучит наедине с Мегуми?

И Сатору бросает взгляд из-за дверного проема на этих двоих, и замечает, как расслабленно и спокойно держится сейчас Мегуми рядом с Сукуной, насколько привычно они в одном пространстве сосуществуют, будто это происходило уже тысячу тысяч раз.

И вдруг Сатору осознает то, что должен был давно уже осознать.

Осознает, что, вообще-то, если остаточная настороженность в Мегуми рядом с Сукуной все еще есть – то откровенного страха больше нет. Того самого страха, который в Мегуми угадывался, которым от него фонило раньше, если Сукуна находился настолько близко – даже если сам Мегуми отказывался своему страху подчиняться, даже если продолжал упрямо Сукуне противостоять, ни на шаг не отступая. Но теперь Мегуми почти не напрягается, даже когда Сукуна оказывается на расстоянии фута-другого.

И Мегуми ведет себя с ним так, будто…

Нет, еще не доверяет.

Но однажды доверять может научиться.

И у Сатору чуть-чуть панически сжимается горло, потому что он может наслаждаться страданиями Сукуны – но страданиями своего ребенка? И ему почти хочется умолять, чтобы эта детская влюбленность в Юджи не ушла никогда, чтобы мир Мегуми оставался таким же невинным и чистым, как эта влюбленность, чтобы, чтобы…

Вот только мир таким же оставаться не может – и Мегуми становится старше, становится острее, сильнее, хотя, казалось бы, куда уж сильнее. Но Мегуми все же растет – и Сатору ведь видит, видит, блядь, что эта его невинная детская влюбленность не растет вместе с самим Мегуми.

Что, и без того большей частью платоническая, становится она лишь все безобиднее – даже если сам Мегуми этого не замечает. Или замечать не хочет – или попросту не задумывается.

И выбор – он же все еще не за Сатору.

В каком-то смысле он даже не за Мегуми – в конце концов, кому, как ни Сатору знать, что сердце может быть той еще капризной мразью и хер там получится ему приказать.

Да и привязанность самого Юджи, как была дружеской – так и осталась, хоть и явно стала только крепче, чем раньше. Никаких признаков чего-то другого Сатору в нем не отыскал.

И не знает Сатору, какой выбор правильный, и есть ли в таких случаях правильный выбор вообще – не ему, проебавшемуся везде, где только можно, судить и осуждать.