И Сатору ощущает, как холод его страха становится арктическим, дорастает до таких масштабов, когда либо выпустить – либо все эти арктически льды яростью растапливать. И он растягивает губы в улыбке – в оскале – горьком и злом.

И он говорит – все еще ровно, но уже слыша, как неконтролируемые рычащие нотки пробиваются в голос:

– Ах, ты знал, – и оскал становится шире; и льдом сковывает глотку. – Ну, конечно. Тот факт, что ты знал, очень утешил бы меня, если бы ты утонул к чертям!

К концу Сатору не выдерживает – и срывается в откровенный рык. Больной, страшный и обессиленный.

Ветер все еще беснуется где-то за окнами – но ощущение такое, будто шторм ворвался в этот дом; будто шторм воет уже внутри Сатору, кораблекрушениями оседает за его ребрами.

Потому что перед глазами – панические картинки того, чем все могло бы закончится. И Сатору не знает, не знает, блядь, что он тогда делал бы, не знает, как жил бы с дырой в грудной клетке – один раз ему с такой дырой выжить удалось, но второй раз точно не прокатило бы.

Не тогда, когда Мегуми эту дыру ему заполнил.

Не тогда, когда Сатору с легкостью швырнул бы себя в жерло вулкана, гарантируй ему это, что Мегуми будет жить.

Не тогда…

И он так зол. Так зол на Мегуми, который бездумно прыгнул в воду. Который, видите ли, «знал». Который в очередной раз нихера о себе не подумал. Который…

Блядь.

Блядь.

Но потом Сатору видит, как от его рыка глаза Мегуми распахиваются сильнее. Видит, как трещит по швам и рассыпается пеплом его защитная маска, как воском стекает привычная невозмутимость, оставляя после себя совершенно разбитое выражение, попадающее Сатору куда-то очень прицельно.

И одно это выражение его злость тут же гасит, смывает ее остатки; заставляет шторм внутри притихнуть.

И Сатору опять матерится – но уже вслух, сквозь стиснутые зубы.

– Блядь, – и он тут же подается вперед, игнорируя то, как рассыпаются и разлетаются в стороны карточки и фигурки под его коленями.

И он сгребает Мегуми в охапку, и прижимает к себе крепко-крепко.

И хрипит ему в висок пораженно, понимая, что проиграл.

Проиграл, блядь.

– Я даже злиться на тебя нормально не могу. Потому что ты сделал все правильно, ты спас жизнь сидящему здесь замечательному ребенку, и я так горжусь тобой. Но в то же время мне хочется укутать тебя в пузырчатую плетку и спрятать туда, где ты точно сам себя не угробишь.

И каким-то краем сознания Сатору понимает, что они все еще не одни, что у этой сцены есть два вполне конкретных свидетеля – но сейчас ему так тотально на это похеру. Как похеру и на то, что звучит он, наверное, довольно-таки жалко, и что показывает слишком уж много.

Но блядь.

Сатору только что узнал, что его ребенок чуть не убился, потому что вот такой он у Сатору жертвенный идиот – и Сатору имеет ебаное право немного расклеиться.

И он сжимает Мегуми крепче, и напоминает себе, что с тех пор прошло уже больше двух лет, что как-то поздновато теперь бить панику; что сейчас он здесь, в руках Сатору, жив и в порядке – но никакая из этих здравых и рациональных мыслей нихера не помогает.

Когда руки Мегуми перехватывают Сатору поперек спины, так же крепко сжимая в ответ – голос Мегуми приглушенно ворчит ему куда-то в шею:

– Прости, – Сатору в ответ на это сипло и горько, невесело смеется.

– За что ты извиняешься, если ни о чем не жалеешь?

И Мегуми чуть отстраняется от него – Сатору с недовольным ворчанием позволяет ему это, не выпуская из своих рук полностью.

И Мегуми заглядывает ему в глаза, говоря твердо и уверенно:

– О том, что спас Юджи – не жалею, – а потом его голос и его взгляд чуть смягчаются, когда Мегуми продолжает: – Но я не подумал, что будет с тобой, если я… – он запинается, и Сатору приходится шумно втянуть носом воздух, чтобы не вздрогнуть, когда он понимает, что именно Мегуми так и не произносит. – И за это – прости.

Вот теперь в глазах Мегуми и правда появляется вина.

Появляется раскаяние.

– Ну вот и как, как на тебя злиться? – театрально жалуется Сатору, наконец обретая какое-то подобие равновесия, после чего еще раз крепко прижимает к себе Мегуми, убеждаясь, что он здесь и он в порядке – и наконец его отпускает.

И наконец целиком и полностью осознает, что они не одни, и обращает внимание на будто съежившегося рядом с Мегуми, кажущегося непривычно крохотным Юджи – вот кто действительно выглядит концентрированно виноватым и совершенно убитым, с глазами своими щенячьими, до краев этой виной налитыми.

– Вообще-то, – тихо и опасливо подает голос Юджи, переводя взгляд с Мегуми на Сатору, пока наконец не останавливается на Мегуми, – это мне здесь нужно извиняться…

Но Мегуми только от него отмахивается.

– Ты не заставлял меня никуда прыгать. Это было только мое решение.

Вытянув ногу, Сатору мягко тычет Мегуми пяткой в коленку и говорит ворчливо – но уже без следа холодной ярости и даже почти без боли.

– Ты не упрощаешь все сейчас, паршивец.

Но Мегуми только невпечатленно фыркает на это, а потом вдруг серьезнеет и добавляет, чуть повернув голову и глядя куда-то в сторону:

– Тем более, я был перед тобой виноват. Весь день вел себя, как мудак.

Взгляд Юджи, который тот бросает на Мегуми – совершенно непонимающий, удивленный даже, пока в его глазах наконец не появляется осознание. А следом за ним, тут же, вспыхивает возмущение, и он так же возмущенно выпаливает:

– Но ты не вел себя, как мудак! – и хмыкает уже тише, с легкими уничижительными нотками в голосе, принимаясь ерзать на месте и чуть пожимая плечами. – Ты всего лишь был не в восторге от того, что какой-то надоедливый идиот продолжает к тебе липнуть.

– Ничего ты не лип, – хмурится Мегуми, упрямо поджимая губы, явно готовый спорить дальше.

Какое-то время они в том же духе продолжают свою совершенно несерьезную перепалку, в которой защищают друг друга от, ну, самих себя – а Сатору мягко смотрит на них и глухо посмеивается, совершенно происходящим умиленный.

Но в следующую секунду он выхватывает краем глаза Сукуну, который за все это время не произнес ни слова; который, кажется, вообще ни единого звука не издал и с места не сдвинулся.

И смех медленно гаснет.

Потому что Сукуна, в полутьме гостиной явно уверенный, что этого никто не заметит – смотрит на Юджи и Мегуми со смесью тоски и зависти. И иногда в эту смесь пробивается злость, когда он бросает взгляды на Юджи – но и злость его совсем бессильная, сырая какая-то.

И Сатору понимает.

Понимает, даже если думает, что лучше бы не понимал.

Но Мегуми вдруг, будто тоже затылком ощущая тоску и зависть взгляда Сукуны, чуть ерзает на месте – и задевает коленом бедро Сукуны, никак на это не реагируя, но действую слишком уж осторожно, едва не бережно, чтобы движение его было неосознанным. И этого короткого касания хватает, чтобы в Сукуне тут же что-то затихло, успокоилось; чтобы в его взгляде что-то прояснилось.

Сатору хмыкает – и отворачивается.

Поразительный у него все-таки ребенок, умудряющийся дрессировать кого-то, этого даже не осознавая.

И Сатору вновь концентрируется на разговоре Мегуми и Юджи, пока весь их несерьезный спор начинает сходить на нет. И оба вдруг поворачивают к нему – совершенно синхронно, как умеют только лучшие друзья. И у Мегуми взгляд – привычно невозмутимый и спокойный, но на самом донышке плещется тепло, а Сатору так и не выработал к этому взгляду иммунитет и вряд ли когда-нибудь выработает; но самому Мегуми об этом знать совершенно не нужно. И Юджи опять смотрит этим своим обезоруживающе-щенячьим взглядом.

И Сатору театрально разводит руками, демонстративно сдаваясь:

– Ладно. Считай, что вот этот щенячий взгляд, – и Сатору указывает на Юджи, – тебя спас, Мегуми. На первый раз прощаю. Но еще хотя бы одно самоубийственно-жертвенное мероприятие – и я точно упакую тебя в пузырчатую плетку, – и хотя говорит Сатору полушутливым тоном, шутки в этом не так уж и много.