И пальцы Мегуми вдруг – на его скуле. Касание осторожное. Такое, что до страшного походит на нежное. Такое, что у Сукуны в грудной клетке – болью-болью-болью, но эта боль сладкая.

Всегда бы так болело.

И Сукуна перехватывает пальцы Мегуми своей рукой, и утыкается ему в ладонь носом, как дурная преданная псина; целует бережно грубоватые, мозолистые подушечки – как клятва. Как обещание.

Как невысказанное, но давно ставшее истиной Сукуны, константой его мира. Раньше, чем осознал. Раньше, чем оказался готов признать.

Твой.

Твой.

Твой, Мегуми.

Твой.

Даже если не нужен.

Даже если подпустишь лишь на одну ночь.

Всегда – твой.

И Сукуна отпускает руку Мегуми.

И Сукуна движется.

Движется осторожно и медленно, разрывая зрительный контакт и утыкаясь носом Мегуми в висок; дыша им и сжимая пальцами край матраца у него над головой, чтобы не сорваться, чтобы не соскользнуть в пропасть, в бешеную жажду. Чтобы Мегуми не было больно.

Тебе никогда не должно быть больно.

Только не тебе.

Но потом вдруг чувствует, как чужие сильные ноги обхватывают его торс, как Мегуми тянет его за волосы, вновь заставляя посмотреть на себя, и глаза его опять – ярость. И жажда. И упрямство. И Мегуми сам подается вперед, насаживаясь.

И все тщательно настроенные предохранители к чертям срывает.

Коротко взрыкнув, Сукуна толкается чаще, сильнее, меняет угол так, что Мегуми на это реагирует гортанным стоном, который теперь не пытается заглушить; реагирует на это ногтями, впившимися Сукуне в спину, реагирует тем, что с готовностью встречает толчки и насаживается сам.

Сукуна больше не сдерживается.

Он принимается вбиваться в Мегуми яростно и сильно, снова и снова попадая по простате – Мегуми отвечает собственной огненной яростью. И Сукуна ловит губами его хрипы, и ловит глазами каждый оттенок удовольствия на его лице. И подхватывает Мегуми под бедра, кусая его ключицы и чувствуя, как в ответ Мегуми сильнее сжимает его ногами, сильнее впивается ногтями ему в спину. Мегуми упирается лопатками в кровать, запрокидывая голову и гортанно стонет во весь голос, а Сукуна припадает к его шее, как к святому Граалю, зализывает собственные укусы и утыкается носом под челюстью.

Дышит.

Дышит.

д ы ш и т

Пытается надышаться и насуществоваться, пытается забыть о том, что эта ночь однажды закончится, пытается не задумываться, кого на его месте сейчас представляет Мегуми – он ведь знает, блядь, знает.

Но – к черту.

К черту.

И если у Сукуны есть только эта ночь.

Это неважно.

Это все равно того стоит, даже если потом оно разрушит жалкие остатки того, что от Сукуны еще осталось.

Мегуми под его пальцами: яростный – но податливый, сильный – но уязвимый. Мегуми под его пальцами – совершенство, которого даже касаться должно быть страшно, чтобы не разбить, как хрупкий и драгоценный хрусталь.

Но Мегуми сам не дает относиться к себе, как к хрусталю.

Мегуми берет – и отдает, он с готовностью встречает бесов Сукуны, способный вывезти их и не разбиться.

Мегуми – хрусталь.

Но еще Мегуми – самая прочная сталь, которая только может существовать.

И Сукуна не знает, как может быть столько всего в одном человеке, как в одном человеке могут уживаться такие контрасты, так органично сплетаясь; как можно к одному человеку столько чувствовать и к херам не разбиться о его скалы.

Впрочем, Сукуна разобьется.

Секс никогда не был чем-то важным, чем-то значимым. Секс – физиология, потребность. Секс – чистое удовольствие, не обремененное эмоциями и прочим дерьмом. Секс…

Секс вдруг становится чем-то большим. Чем-то значимым. Потому что, чисто физически, Сукуна сейчас в Мегуми – но на деле Мегуми так глубоко в нем, что это не объяснить ни одним законом физики. На деле вдруг кажется, что они сейчас не занимаются сексом – потому что то, что испытывает Сукуна, невозможно свести к чему-то такому обыденному и элементарному, как секс. Потому что то, что Мегуми сейчас столько отдает ему и столько показывает…

Блядь.

Сукуна не знает, как называть это.

Не знает, как будет существовать после, без Мегуми в своих руках – но это будет после.

И он ощущает зубы Мегуми на собственной глотке – кусают. Клеймят. Присваивают. И Сукуна с готовностью шею выгибает, под укусы подставляясь. И Сукуна знает, как сильно потом будет дорожить этими метками. Знает, как сильно будет цепляться за них, ускользающих. Знает.

Но запрещает себе думать об этом сейчас.

Потому что сейчас главное – Мегуми.

И сейчас он обхватывает ладонью член Мегуми, пара движений кистью – и Мегуми кончает с гортанным стоном, проезжаясь ногтями Сукуне от лопаток к пояснице и сжавшись вокруг его члена самым охуительным образом, так, что Сукуне требуется всего несколько движений, чтобы кончить самому.

А потом он заваливается на Мегуми, только в последний момент сумев опереться на локти, чтобы не придавить его своим весом. И они вновь оказываются лицом к лицу, глаза в глаза, и дышат одним воздухом, дышат тяжело и жарко друг другу в губы, и Сукуна вдруг не выдерживает.

Он наклоняется вперед.

И прижимается губами к губам Мегуми мягко и осторожно, ни следа голода, жажды и ярости, которые привели их сюда сегодня. Сукуна дает всей нежности выплеснуться из своей груди в этот поцелуй, даже если по пути наружу она сжигает ему нутро.

Но вдруг…

Вдруг Мегуми отвечает на его поцелуй. Так же без жара. Так же без ярости. Так же мягко и осторожно. Так, что чертово сердце Сукуны окончательно и бесповоротно поселяется в ладонях Мегуми.

И Сукуна на секунду, всего на секунду представляет себе, что Мегуми действительно думает о нем в этот момент.

О нем.

И ни о ком другом.

А потом Сукуна все-таки заставляет себя оторваться от Мегуми.

Заставляет себя выйти из него, снимает и завязывает презерватив, отправляясь в ванную за мокрым полотенцем. А когда возвращается – обнаруживает Мегуми спящим.

И.

Блядь.

Сукуна чувствует себя совершенно беспомощным перед этим пацаном, глядя на него, затраханного, уставшего, но удовлетворенного и такого домашнего, посапывающего, уткнувшись носом в подушку Сукуны.

В постели Сукуны.

Аккуратно вытерев Мегуми, Сукуна отправляется в душ, а когда возвращается – забирается в постель рядом с ним, притягивает к себе спящего Мегуми, утыкается носом ему в волосы и засыпает таким крепким, мирным сном, какого не знал годами.

А, проснувшись поутру, обнаруживает постель пустой.

И наконец подыхает к херам.

Комментарий к (спустя четыре с половиной месяца) Нежность

шла 30ая глава, pg13 превратилось в нцу, а я до сих пор не уверена, в какой момент остановлюсь. очень надеюсь, что кто-нибудь ждал и заглянул сюда, и что кто-нибудь добрался до конца этой огромной главы, которая при написании выжала процентов на двести

спасибо всем, кто остается и греет словами, неизменно удивляя и причиняя приятности. вы замечательные и я всем вам всегда рада

и спасибо One Eyed Triangle за подарки работе, внезапно и очень тепло

ну и с наступающим вас, наверное

========== (за год и семь месяцев до) Шторм ==========

Вообще-то, Сатору уже планирует уезжать, когда вдруг случается это.

Объявляют штормовое предупреждение.

Еще каких-то лет девять-десять назад такой пустяк ничего не изменил бы в планах Сатору – он бы только плечами пожал, улыбнулся пошире и отправился в путь, напоследок выдав какую-нибудь ебланскую шутку о том, что вручает судьбу свою в руки силам высшим: им виднее, заслужил Сатору до следующего дня дожить или нет.

Его собственной ставкой всегда было «нет» – но это уже детали.

Сейчас же… Ну, сейчас достаточно заглянуть в глаза Мегуми, где за мрачной жесткостью плохо прячется беспокойство – и любые ебланские шутки тут же встают поперек глотки, принимаясь мстительно душить. Эти глаза без каких-либо слов надежно напоминают – теперь Сатору не один, теперь он отвечает не только за себя, теперь у него нет больше права творить всякую херню просто по факту того, что он, ну, может.