И, может быть, Мегуми жалеет обо всем уже сейчас.

И, может быть, после Мегуми будет вспоминать эту ночь с отвращением и ненавистью, как самую свою огромную ошибку.

Может быть.

Но Мегуми все еще не отталкивает его, в его глазах все еще полыхает желание, голод, жажда – и Сукуна планирует взять от этой ночи все, что Мегуми готов ему дать. Хочет сделать все, чтобы сегодняшняя ночь стала самой охеренной в жизни Мегуми, даже если после он будет эту ночь ненавидеть.

Хочет сделать все, чтобы сегодняшняя ночь стала совершенством – и получить возможность воспоминания о ней себе за ребра спрятать.

Потому что, вероятно, только эта ночь у Сукуны и будет.

– Делай уже что-нибудь, – доносится до ушей раздраженное, вырывающее Сукуну из секундного оцепенения, из завороженных видом мыслей.

Сукуна хмыкает, наконец выдавливая смазку себе на ладонь и грея ее между пальцев. Скользит поцелуями по внутренней части бедра, опуская руку вниз и касаясь пальцами кожи у входа, кружа вокруг него, когда слышит вдруг сиплое:

– Может… Нужен душ?

Вновь подняв взгляд, он внимательно в лицо Мегуми вглядывается, распознавая в его голосе какие-то совсем незнакомые, несвойственные ему интонации.

И вдруг до Сукуны доходит.

Как бы Мегуми ни пытался скрыться за хмурыми бровями, за пожатыми губами, за яростью, пылающей в глазах – сквозь трещины в его взгляде проглядывают смущение и уязвимость, проглядывает едва уловимая, но отчетливая неуверенность.

Сукуна все еще отказывается думать о том, девственник ли Мегуми – да, он очевидно неопытен, несмотря на весь свой охуенный жар и всю свою живую ярость, но это еще ничего не значит. А Сукуна не знает, сможет ли удержаться и не выгрызть глотку тому, кто был до него.

Он и Юджи-то лишь усилием воли до сих пор глотку не выгрыз за один гребаный поцелуй.

Впрочем, это не так уже важно, девственник или нет – убеждает себя Сукуна.

Потому что он в любом случае собирается сделать так, чтобы Мегуми сегодня крышу от удовольствия сорвало. Чтобы, если кто-то был до – Мегуми сегодня забыл их имена. Чтобы, если сегодня его первый раз – этот раз был совершенен.

Но сам вопрос Мегуми в очередной раз выдает его неопытность, и тот явно это понимает, судя по тому, как сжимается челюсть, как загораются упрямством глаза в явной готовности обороняться. Защищаться.

То мягкое, что Сукуне так хотелось бы отрицать, ощутимо нарастает в грудной клетке. Он, конечно, мудак – но не настолько мудак, чтобы насмехаться над Мегуми в такой момент и из-за неуверенности такого рода. Он прекрасно понимает, чем именно Мегуми обеспокоен – но ему плевать, насколько грязно это будет. Это все равно будет совершенно. Поэтому Сукуна только качает головой и опускается еще одним поцелуем на коленную чашечку, произнося спокойно, уверенно:

– Все в порядке.

А после убирает руку от входа, продолжая опускаться цепочкой поцелуев по бедру, пока не утыкается носом в пах. Глубоко вдыхает и вновь проводит языком от основания к головке члена Мегуми, а потом опускается ниже. Еще ниже. Касается входа теперь уже языком. Мегуми реагирует тут же, вздрагивает, выдыхает сипло – и Сукуна придерживает его бедра руками, не давая инстинктивно отодвинуться, а языком проталкивается глубже.

– Блядь. Ты можешь просто… Блядь, – Мегуми явно пытается возмутиться, но то ли слов, то ли дыхания не хватает, он сбивается на каждом в хрип, и Сукуна мысленно довольно оскаливается, наконец проталкивая вглубь первый палец.

Опять слышится шипение, в этот раз болезненное, и тут же старательно заглушенное. Сукуна успокаивающе целует бедро, ладонь обхватывает немного опавший член. Поцелуи перемещаются на бедренные косточки, поднимаются выше, по поджарому крепкому животу, а взглядом Сукуна продолжает следить за лицом Мегуми, пока преисподние в потемневших глазах не отрываются от него в ответ.

И вдруг Сукуна так пиздецки благодарен, что для него-то самого это уж точно не первый раз, что его выдержки хватает, чтобы, несмотря на то, как до невозможности оглушительно ему Мегуми хочется – никогда и никого так не хотелось, – он все же был в состоянии его как следует подготовить.

И Сукуна добавляет второй палец, и ласково прикусывает сосок, кружа вокруг него языком. Отвлекая. Третий палец. Вылизывает Мегуми шею; мягко прикусывает, оставляя метки; зарывается носом в ключицу.

Четвертый.

Сукуна все ждет, когда Мегуми начнет просить – но Мегуми не просит. Мегуми кусает губы – свои и Сукуны, зарывается пальцами в волосы Сукуны, сжимает их в кулак и тянет, комкает в пальцах простыни.

Но не просит.

Даже глаза не закрывает.

Упрямец, – думает Сукуна с гордостью и с…

Блядь.

Ладно.

Он не может больше этого отрицать.

С нежностью.

С такой оглушительной, острой, тотально кроющей нежностью, что от нее больно и горько, что в ней тонуть бы и ею захлебываться. Сукуна никогда не думал, что на нежность способен, и ему кажется, все ее крохи, все скудные залежи – они собираются комом режущего света за ребрами здесь и сейчас, чтобы загореться ярко для одного человека, способного в Сукуне нежность вызвать. Для одного человека, который когда-либо имел значение. Для одного человека, из-за которого эта нежность в принципе могла в нем зародиться.

Для одного.

И Сукуна почти уверен, к концу их ночи он догорит к херам этой нежностью – ни черта от него не останется, кроме горстки пепла.

Но это и ладно.

Это и хорошо.

Потому что Сукуна не думает, что жизнь за пределами этой ночи вообще существует.

А потом внимание Сукуны цепляется за руки Мегуми, вновь комкающие простыни в кулаках – и он вдруг осознает, что костяшки на них сбиты.

Сбиты о Сукуну.

Потому что Сукуна их обоих к этому привел.

Блядь.

Сглатывая ярость на самого себя, Сукуна наконец вытаскивает пальцы из Мегуми, наклоняется, чтобы оставить благоговейный поцелуй на разбитых костяшках, замечая, как расслабляется после этого напряженная хватка. А после не глядя нащупывает презерватив, вновь возвращая взгляд глубине темных глаз Мегуми, в которых возбуждения и ярости – поровну с чем-то еще, чем-то, чего Сукуна распознать не может. Не хочет.

Он будет думать, что это тоже отголоски чего-то теплого.

Будет думать так, чтобы не разрушиться к хуям раньше положенного.

Разорванная упаковка презерватива отлетает в сторону, Сукуна натягивает его на член, выпрямляется и наконец приставляет головку ко входу.

Надавливает.

Когда головка оказывается внутри, из Мегуми вырывается еще один болезненный выдох, но он даже не дергается, а Сукуна закидывает одну из его ног себе на плечо, в очередной раз ласково целует коленку, утыкаясь в нее носом и продолжая следить взглядом за Мегуми. Глуша отчаянное желание двинуться дальше, тут же, сходу взять все, что ему дают. Но Сукуна сцепляет зубы и терпит. Терпит. Ждет.

Он ждал столько времени – он может подождать еще несколько секунд.

Когда Мегуми наконец коротко кивает, Сукуна начинает медленно двигаться дальше. Отпускает ногу Мегуми и наклоняется ниже, опирается на локти, когда входит до упора. Целует шею, челюсть, скулы. А потом Мегуми нетерпеливо дергает его за волосы, впивается голодным поцелуем и хрипит в губы:

– Давай.

Сукуна же падает в его глаза. Падает. Падает. И вдруг против воли, вопреки собственным же мыслям, собственным попыткам убедить себя в том, что пусть Мегуми думает о Юджи, что плевать, что смирится, стерпится – хрипит со смесью настойчивости и отчаяния, впиваясь взглядом в преисподние глаз:

– Смотри на меня. Только на меня.

И Мегуми смотрит. Смотрит пристально. Смотрит глазами темными, в себя затягивающими. Смотрит так, будто без усилий Сукуне нутро препарирует, будто дотягивается до мрака тех углов глубоко внутри, о существовании которых не знает даже сам Сукуна.

Смотрит так, что на секунду можно поверить: он действительно видит сейчас только Сукуну.

Только его.