Но похер.

Пусть.

Пусть Мегуми представляет Юджи. Пока Мегуми здесь, пока целует Сукуну – Сукуна может это вывезти. Он позволит себе сдохнуть позже.

А сейчас у него в руках Мегуми.

И Сукуна не в состоянии добровольно от него отказаться. И Сукуна не собирается портить все к херам ненужными, неважными на самом деле вопросами – и упускать свой единственный, каким-то долбанным ошибочным чудом выданный ему шанс.

И на какую-то долю секунды они застывают, сцепленные взглядами напрочно, и у Мегуми глаза – мрак зрачков, почти сожравших свет радужки, и это так охуительно, упоительно, что провести бы вечность, в эти глаза падая.

А потом Мегуми разрывает мгновение. А потом Мегуми тянется вперед, недовольно шипя – но Сукуна уже опускается на колени, подталкивая Мегуми к стене, и тянет вниз язычок молнии на его штанах.

Никогда и не перед кем Сукуна на коленях не стоял, но сейчас перед ним – его единственный Бог.

И Сукуна будет поклоняться своему Богу тем способом, который ему доступен.

Член у Мегуми оказывается таким же совершенным, как и сам Мегуми, он ложится приятной тяжестью в ладонь, и Сукуна медленно движет запястьем, вверх-вниз, оглаживает большим пальцем головку, вскидывая взгляд, когда слышит хриплый выдох где-то над собой.

Довольно оскаливается и, не отводя взгляда от чернеющих глаз Мегуми, с их преисподними и их бесами, подается вперед, проводя от основания к головке уже языком.

Обхватывая головку губами.

К этому времени рука Мегуми опять оказывается у него в волосах, но не оттягивает и не подталкивает, просто держит, и Сукуна бессознательно трется о нее загривком – а потом начинает двигать головой, беря все глубже.

Когда член упирается ему в гортань, Сукуна понимает, еще что немного – и вцепившийся в столешницу позади себя Мегуми кончит. Но прежде, чем это происходит, тот вдруг взрыкивает и наконец действительно тянет его за волосы, заставляя выпустить член изо рта.

– Нет, – хрипит Мегуми сорвано. – Мне нужно больше.

Сукуну не нужно просить дважды.

Он моментально поднимается на ноги, подхватывает Мегуми под бедра, врезаясь в его рот поцелуем – и длинные сильные ноги тут же надежно обвивают торс Сукуны, так, как он запрещал себе мечтать.

Сукуна ведь не мечтает.

Мечты для слабаков и трусов, не способных самостоятельно творить свою жизнь.

А Сукуна…

У Сукуны в руках сейчас – ожившая мечта, пусть даже всего на одну ночь.

И Сукуна надежно вжимается пальцами в чужие бедра, и отрывает Мегуми от стены, неся его в сторону спальни, и губы Мегуми отрываются от его губ, спускаются дорожкой кусачих поцелуев от челюсти к шее.

И когда Сукуна чувствует, как чужие зубы ощутимо впиваются ему в кожу – собственный член, и без того болезненно давящий на ширинку, ощутимо дергается, а из глотки Сукуны вырывается непроизвольное рычание и ему приходится ускориться.

Еще десяток шагов – и он швыряет Мегуми на кровать, тут же накрывая его собой. Ощущает, как чужие пальцы моментально забираются к нему под рубашку и начинают расстегивать пуговицы, но потом Мегуми вдруг недовольно глухо рычит и к чертям рвет ее, пара пуговиц отлетают, ткань трещит, а Мегуми уже отбрасывает рубашку Сукуны в сторону.

Из глотки Сукуны вырывается довольный смешок вместе с мурлычащим:

– Нетерпеливый.

Но Мегуми на это только глазами яростно сверкает и приглушенно ядовито хрипит:

– Просто трахни меня уже.

После чего принимается стаскивать и так болтающиеся на нем джинсы вместе с трусами, отбрасывает их туда же, куда рубашку Сукуны, а в следующую секунду плюет себе на пальцы, после чего заводит их назад.

До Сукуны не сразу доходит, что Мегуми собирается делать, а когда доходит – он тут же чувствует, как ярость с новой силой впрыскивается в вены и растекается по ним кипятком. Перехватив руки пацана, он вытягивает их над его головой, пригвождая к кровати, и, наклонившись так низко, что их носы соприкасаются, рычит зло:

– Мы будем делать это, как я скажу.

Потому что – нет.

Хер там.

Если пацан хочет, чтобы его порвали – то он обратился не по адресу.

Думать о том, что именно Сукуна сделал бы с тем, к кому еще пацан мог бы обратиться вместо него, сейчас нихуя не к месту.

Думать о том, был ли у него кто-то, было ли у них с Юджи…

Не.

Блядь.

К месту.

Так что Сукуна вместо этого обращает все свое внимание на Мегуми, пока тот недовольно поджимает губы, пока ярость в его глазах плещется огнем – но из хватки он вырываться не пытается, только выплевывает яростно после нескольких секунд борьбы взглядами:

– Быстрее.

Еще какое-то время Сукуна смотрит на него, просто чтобы убедиться: Мегуми не собирается опять творить какую-нибудь ебанину, вроде растягивания самого себя одной слюной.

Только сейчас, когда в голове немного проясняется, до Сукуны наконец в полной мере доходит, что у Мегуми все лицо перепачкано красным. На секунду в глотке вдруг появляется тошнота и внутренности скручивает крепкой хваткой – но потом Сукуна вспоминает, что это только его собственная кровь, в которой теперь перепачканы оба.

Отпускает.

Где-то на краю сознания мелькает отстраненная мысль: алое на белом – красиво. Но на этом белом Сукуна предпочел бы не видеть алого никогда.

Когда он наконец выпускает Мегуми из хватки, то на секунду обхватывает его ладонями лицо, вытирает несколько капель крови, по итогу лишь сильнее их размазывая – и в глазах Мегуми вдруг что-то меняется, что-то ломается.

Он вдруг сам тянется рукой к лицу Сукуны – но одергивает ее за секунду до того, как прикоснуться.

В глазах Мегуми вдруг – боль.

В глазах Мегуми вдруг – вина.

До Сукуны доходит не сразу, но потом он машинально поводит языком по губам – и, ощутив глухую, легко игнорируемую вспышку саднящей боли, вдруг понимает.

– Я заслужил это, – жестко припечатывает Сукуна, потому что – нахуй.

Нет.

Мегуми не будет чувствовать за это вину. Не будет, когда это – именно то, на что Сукуна сам настойчиво нарывался; нарывался, ментально избивая Мегуми куда сильнее, чем Мегуми бил в ответ физически.

Но Мегуми на это лишь упрямо поджимает губы. Лишь решительно чеканит.

– Это неважно. Я все равно не должен был.

Разочарование почти вырывается из Сукуны рыком. Он знает – Мегуми не переубедить словами. Знает – Мегуми всегда отвечает за свои поступки, даже если этого ответа не требуется. Знает – чувство справедливости у Мегуми иногда доходит до абсурда. Иногда кажется, что он готов взвалить на себя ответственность за весь гребаный мир.

Блядь.

Ладно. Отлично. Раз слова помочь здесь не могут – Сукуна вытравит из него эту тупую, необоснованную вину другим способом. И он все же отрывает от Мегуми взгляд. Тянется к тумбочке, находя смазку и презервативы.

Опускается в изголовье кровати, устраиваясь между бесстыдно и нетерпеливо разведенных ног Мегуми; на секунду утыкается носом ему в изгиб колена и оставляет на нем поцелуй – не может удержаться. А после этого переводит взгляд на Мегуми – и дыхание на секунду перехватывает от открывшегося вида.

От сильного и поджарого тела перед его глазами, от контраста белоснежной кожи и чернеющих ночным всполохом, растрепанных волос, от темноты в жаждущих глазах Мегуми, которые самым охерительным образом вспарывают Сукуне нутро.

Тут же в полной мере возвращается возбуждение, которое немного поутихло под волной ужаса и ярости из-за того, что Мегуми чуть с собой не сделал.

Но теперь это возбуждение кажется другим.

В нем все еще есть голод и жар, есть отчаянная потребность – но примешивается что-то иное. Что-то более мягкое. Что-то, чему Сукуна не может – или и не хочет – найти название.

Сукуна знает лишь одно – он не может причинить Мегуми боль.

Потому что он и так уже причинил ее слишком, непозволительно много этой ночью. Этой жизнью.

И, может быть, Мегуми пожалеет об всем утром.