Давай, пацан, это право на последний удар закреплено за тобой.

Давай уже.

Давай.

И на секунду, на одну гребаную секунду – но Сукуне кажется: он видит в глазах Мегуми что-то. Что-то отчаянное. Что-то такое же болезненно-безнадежное, как кровоточащее нутро Сукуны.

И на секунду.

На одну.

Гребаную.

Секунду.

Но Сукуне кажется, что Мегуми едва уловимо подается вперед, что тянется к нему, Сукуне, что в глазах его вот это, отчаянное, болезненно-безнадежное, к Сукуне тянется…

А потом секунда проходит.

И спина Мегуми вдруг выпрямляется жердью, и в глазах Мегуми загорается какое-то осознание, и взгляд его тут же вновь наполняется сталью и холодом до самых краев. И Мегуми говорит, а голос его становится жестче, льдами вековыми обрастает:

– Так вот, почему ты последние недели вел себя с ним, как ублюдок, – и у Мегуми желваки под кожей ходят, у Мегуми глаза стреляют копьями, прошибая Сукуне глотку – вот только все еще. не. добивая. – Но если ты был там – то должен был слышать, о чем мы говорили.

Сукуна против воли отшатывается на дюйм-другой. Против воли шумно втягивает воздух носом.

Да.

Да, он слышал.

Слышал, о чем Юджи рассказывал – и слышал, как мокро, солено звучал его голос. Как болезненно он сбивался. Как его пальцы замирали на фотографии – Сукуна ведь даже помнит тот день, когда этот снимок был сделан. Помнит настолько отчетливо, что никогда в ебаной жизни вслух этого не признает.

И другое он тоже вспоминал, Юджи слушая.

Вспоминал его мелкого, с широкой беззубой улыбкой; вспоминал, как Юджи вечно за ним везде таскался, как за штанины его хватался пальцами крохотными – но цепкими; вспоминал собственное раздраженное цоканье – и как вопреки этому цоканью Юджи на руки подхватывал бережно, как усаживал его к себе на плечи; вспоминал бесконечный восторг своего тупого младшего братца.

Вспоминал, каким отбитым ублюдком сам стал, когда вернулся; вспоминал, каким разбитым щенячьим взглядом Юджи на него тогда смотрел – и как приходилось напоминать себе раз за разом, что похер. Похер.

Вспоминал все то, чего вспоминать не следовало бы, блядь.

А потом – Мегуми с этим его…

…я не думаю, что он правда ненавидит тебя.

И с твердостью в голосе, и с верой в свои слова во взгляде – с верой, которая казалась верой в то, что Сукуна лучше, чем пытается отыграть, лучше, чем Юджи думает, лучше.

Неоправданная гребаная вера.

Дурацкий гребаный пацан.

И Сукуна ведь почти вышел из тени. Почти зашел в комнату. Он и сейчас не знает, что собирался сделать, сказать – не хочет этого, блядь, знать. Но потом Юджи подался вперед. Юджи сделал то, что сделал.

И что-то во вселенной со щелчком встало на место. И что-то стало дохера правильно.

И что-то сдохло внутри Сукуны.

Он ушел тут же. Не хотел видеть, что будет дальше. Не хотел видеть абсолютное счастье на лице Мегуми – отданное Юджи. Не хотел видеть, как края пазла сходятся в идеальную картину. Не хотел видеть, как заканчивается – или начинается, тут как посмотреть, – эта дохера эпичная история щенячьих тупых влюбленностей.

Не мог этого видеть.

Блядские слащавые ромкомы позавидуют.

Тупой младший братец наконец открыл глаза и увидел то, что давно должен был увидеть; увидел сокровище, беспричинно отданное ему в руки – и именно так все и должно было быть. Сукуна знает, знает, блядь, и он не собирался мешать; а собственное разъебанное в хлам нутро – это так, крохотный побочный эффект, можно с легкостью пренебречь. Вот только хер там он планировал с улыбкой стоять рядом и радоваться этому ебучему дерьму.

Перебьются, блядь.

И вот, прошло несколько недель, в течение которых Сукуна избегал желания выйти из окна с той же активностью, с которой избегал Мегуми, избегал этих двоих, когда они вместе, чтобы не подавиться льющейся из них приторной патокой, чтобы не вскрыть себе глотку тут же, если вдруг станет свидетелем того, как они глотки друг другу вылизывают – но теперь Мегуми здесь.

И, казалось бы, ну исчез с твоего горизонта один надоедливый ублюдочный мудак – радуйся, твою мать!

Но нет, блядь.

Нет.

Из-за того, что Сукуна не сиял ебучими улыбками в присутствии Юджи – Мегуми стоит напротив. Этот упрямый, невыносимый, совершенный пацан, которого хочется так, что мир кренится – и вселенные рушатся.

Рушатся где-то внутри.

Рушатся где-то снаружи.

И у Сукуны оскал такой, что лицо почти рвет надвое. И Сукуна знает – нельзя. И Сукуна знает – не имеет права. И Сукуна знает – не позволят.

Единственный украденный поцелуй – и тот потому, что пацан видел в нем лишь его тупого младшего братца. Но сейчас Сукуна вдруг отчетливо осознает – он согласился бы и на такой расклад. Все, что угодно, пока Мегуми позволял бы себя целовать. Пока Мегуми подпускал бы к себе. Пока Мегуми существовал бы в радиусе доступности Сукуны.

Всего-то отыгрывать для Мегуми своего тупого братца – а взамен Мегуми оставался бы в его жизни? Не такая уж большая цена.

И, блядь, какой же Сукуна жалкий.

Какой тупой, отчаявшийся, и как же он безнадежно в пацане погряз. Но – похеру. Было бы похеру. Вот только даже это больше не вариант, Сукуна свой пусть искалеченный, но все-таки шанс просрал.

Потому что у Мегуми теперь есть оригинал.

Зачем ему бракованная, наглухо отбитая копия?

– Мой тупой братец, в очередной раз наматывающий сопли на кулак, не стал такой уж большой новостью, – едко отбивает Сукуна, пытаясь отвлечься, забыться; пытаясь заблокировать боль, через край льющуюся – она же скоро и Мегуми собой затопит, а так не должно быть.

Не должно.

Пускай живут себе этой своей бесячей щенячьей влюбленностью – но подальше от Сукуны. Подальше. Сукуне нужно, чтобы Мегуми ушел, чтобы исчез с его поля зрения, с его радаров, неизменно на Мегуми настроенных. Сукуна ведь не железный, как долго бы не пытался себя в железо перековать. Сукуна еще немного – на куски развалится, а Мегуми не должен это видеть.

Сукуне нужно, чтобы.

Мегуми.

Ушел.

Сукуне нужно, чтобы Мегуми.

…не уходил никогда.

Сукуну душит. Сукуну топит.

В Сукуне боли столько, что он ею захлебывается. А Мегуми – все еще здесь. Все еще не отступает ни на шаг. И какого ж хера.

Какого ж хера ты такой, а, гребаный ты пацан. Какого ж хера от тебя так ломает.

Какого ж хера на тебе миры сходятся.

Вселенные схлопываются.

Какого ж хера кажется, что гребаный Большой взрыв случился лишь для того, чтобы однажды появился ты.

Какого ж хера без тебя только – подыхать и загибаться.

Только в окно выходить.

Какого ж.

Блядь.

Хера.

И Сукуна не вывозит. Сукуна ощущает, как ярость искрой вспыхивает в грудине – и цепляется за нее. И подкидывает ей поленьев, заставляя разгореться. Надеясь за пламенем спрятаться.

Потому что Мегуми здесь – но к Мегуми нельзя даже притронуться.

Потому что Сукуна к херам разрушен – но Сукуна все еще стоит.

И часть его, крохотная часть очень хочет пожалеть, что тот поцелуй в полутьме кухни вообще случился – может быть, было бы хоть немного проще, не знай он, каковы поцелуи Мегуми на вкус, не знай он, сколько в поцелуях Мегуми жара, с какой мощью пальцы Мегуми зарываются в волосы, впиваются в бедра, как охеренно ощущается гибкое и сильное тело Мегуми в собственных руках.

Может быть, тогда болело бы хоть немного меньше; может быть, тогда к Мегуми тащило бы хоть немного, блядь, меньше.

Может быть, тогда было бы немного проще, – хер там, конечно, но может быть, – отпустить Мегуми к тому, кто способен сделать его счастливым. Даже если это собственный тупой младший братец.

Но в то же время – Сукуна не может заставить себя пожалеть по-настоящему. Лучше узнать и сдохнуть от этого знания, чем не узнать совсем. Все равно ведь подыхал от одного вида Мегуми и раньше – а так процесс лишь немного ускорился. И пусть бы ускорился еще.