– Дверь.

Мужчина тупит только какую-то долю секунды, но под тяжелым взглядом Сатору быстро берет себя в руки и начинает соображать, открывая дверцу машины; Сатору тут же садится, бережно прижимая крохотного – какой же он легкий, господи – Мегуми к себе.

И приказывает мужчине доставить их в ближайшую больницу.

Время бесконечно тянется в туманной дымке тревоги и страха. Прижимает к земле эфемерной, но все еще ощущающейся тяжестью слишком легкого тела Мегуми, который сейчас за закрытой дверью. Измеряется в шагах, которыми Сатору исчерчивает стерильно выхолощенный, белоснежный холл.

Но вот к нему наконец выходит врач; и вот тот говорит ему:

– Всего несколько царапин, легкое сотрясение и перелом.

Говорит:

– Он легко отделался.

Говорит:

– Вашему мальчику повезло.

А Сатору это «повезло» костью – в глотке; топором – по костям.

Но потом он думает о том, что кровь Мегуми на его руках могла бы быть не только от одного перелома ноги и нескольких царапин – и его начинает тошнить.

Сатору опять опускает взгляд на свои ладони.

Он их вымыл.

Но почему-то все еще кажется, что кровь Мегуми на них тащит его к земле.

А врач уже рассказывает, что они могут быть свободны, только заполнить еще пару документов; рассказывает о лекарствах для Мегуми, о том, как ухаживать за гипсом, как скоро им нужно опять наведаться в больницу…

Часть сознания Сатору внимательно вслушивается во все объяснения врача – а другая часть уже рвется туда, в палату Мегуми. И все-таки, когда врач с понимающей улыбкой наконец говорит, что он может зайти – Сатору вдруг почему-то не чувствует, что готов.

Но он заходит.

Взгляд тут же падает на гипс – Сатору ощущает, как чувство вины, которому он не давал воли с того момента, как увидел летящего с велосипеда Мегуми, капканом сжимается на внутренностях. Ему вдруг хочется сбежать.

Сатору делает шаг вперед.

Поднимает взгляд.

Глядя чуть выше головы Мегуми, он натягивает искусственную улыбку на губы и говорит деланно-бодрым голосом:

– Ну, ты готов отправиться домой?

И замечает, как у Мегуми пальцы судорожно стискивают простынь. Замечает, как Мегуми опускает взгляд и сжимает губы в полоску.

А у Сатору в голове:

«Он ненавидит тебя».

А у Сатору в голове:

«Даже щенки смогли защитить его лучше, чем ты».

А у Сатору в голове:

«Ты бесполезный кусок дерьма».

Но Сатору продолжает тянуть искусственную улыбку, пока у него в ушах – визг шин, пока у него перед глазами – торчащая из ноги белая кость, пока у него во рту железный привкус крови.

Оу.

Кажется, он прикусил язык.

Определенно достойная упоминания травма в сравнении с гребаным открытым переломом.

Часть Сатору хочет истерично расхохотаться, но он опять прикусывает язык и смех сглатывает; не хватало Мегуми еще и напугать своими сумасшедшими приступами.

И тишина повисает между ними, густая и душная, и Сатору знает, что он должен что-то сказать, должен извиниться, должен…

Но он никогда не умел извиняться.

А Мегуми его извинения и не нужны.

Вместо этого Сатору делает еще один шаг вперед и говорит, надеясь, что его голос не звучит так фальшиво-весело, как ему кажется:

– Щенок наверняка соскучился.

Но пальцы Мегуми в ответ на это только сжимаются на простынях сильнее.

– Не надо, – говорит он вдруг, обращаясь при этом к своим коленям, и ровный тон его голоса рушит болезненный хрип. – Ты должен был оставить меня тогда в полицейском участке.

Слова до того неожиданные, – но одновременно с этим до того, мать их, ожидаемы, – и бьют так сильно, что выбивают из Сатору шумный выдох; ему приходится схватиться за кстати подвернувшуюся спинку стула.

Блядь.

– Тебе у меня настолько плохо? – спрашивает он, все так же не находя сил для того, чтобы отпустить свою фальшивую улыбку, и голос должен был прозвучать шутливо – вот только как-то нихуя не смешно.

Но Мегуми качает головой.

Мегуми говорит чуть сбивчиво, все еще не поднимая головы:

– Ты не должен… Притворяться. Это все. Я. И то, что ты делаешь для меня… Оно не обязательно.

Этого хватает, чтобы Сатору вдруг по макушке ударило воспоминаниями. Чтобы в сознании наконец всплыли все слова Мегуми, сказанные перед тем, как он уехал – слишком сосредоточенный на том, что произошло после, Сатору совсем об этом забыл.

Кажется, там было что-то о благотворительности. И о «правильном опекуне». И…

Ох.

До Сатору вдруг доходит.

Почти физически ощущая, как улыбка сползает с губ, он в пару широких шагов наконец сокращает оставшееся между ними расстояние и опускается перед Мегуми на корточки. Сатору очень хочется попросить Мегуми посмотреть ему в глаза – но он не делает этого.

Мегуми посмотрит сам, когда будет готов.

– Тебе нужно кое-что знать обо мне, Мегуми, – произносит Сатору, и с облегчением слышит, что собственный голос лишился тех фальшивых ноток, которые проскальзывали в нем считанные секунды назад. – Я эгоист. До мозга костей эгоист. Хотя, наверное, ты и сам уже это понял, ты ведь такой умный ребенок. И чтобы я ни делал – я всегда делаю это только потому, что хочу. Всегда. Я забрал тебя, потому что захотел. Не ради благотворительности, не чтобы покрасоваться перед кем-то там, какой крутой опекун из меня будет. Не ради того, чтобы сделать что-то правильно и почистить свою карму. О, мою карму уже ничего не почистит, думаю, здесь ты мне поверишь, – наигранно фыркает Сатору, надеясь получить хоть какую-то реакцию от Мегуми.

Но когда тот так и остается сидеть перед ним каменным изваянием, вздыхает и продолжает предельно серьезным, уверенным тоном:

– Мегуми, я забрал тебя, потому что захотел. Я усыновил тебя, потому что захотел. И, да, это эгоизм – но это не минутная прихоть. Я не передумаю сегодня. Не передумаю завтра. Не передумаю через год. Это так не работает, Мегуми. Я выбрал тебя, и теперь тебе придется очень постараться, чтобы избавиться от меня, потому что сам я от тебя никогда не откажусь.

Запоздало Сатору понимает, что, наверное, это прозвучало немного пугающе – но еще понимает, что все это чистейшая правда. И вот последнее уже, пожалуй, должно испугать его самого – но, господи, у Сатору за последние недели, с того, первого раза, успело войти в привычку называть Мегуми мысленно своим ребенком.

И, да, Сатору абсолютно точно ударится в панику по этому поводу еще не один раз. И не два. И даже не тысячу.

Но он уже увяз в происходящем по самую макушку и совершенно не хочет выбираться.

Мегуми же продолжает рассматривать свои коленки, но Сатору замечает, как он начинает жевать нижнюю губу – что делает очень редко и только когда уровень его нервозности достигает своего пика.

И только сейчас Сатору вдруг осознает, что уже как должное воспринимает это – собственное знание привычек Мегуми.

По.

Самую.

Макушку.

– Тогда зачем все это было? – наконец сипло спрашивает Мегуми, и тихое спокойствие его голоса ломается окончательно, сбиваясь в легкую, но ощутимую дрожь, отзвук которой немного разбивает Сатору. – Все эти дни с велосипедом, и то, как ты стучался ко мне и таскал постоянно какао, и как пытался заставить что-нибудь посмотреть с тобой, и как опять подсовывал мне эти свои дурацкие мягкие игрушки…

Со щемлением в грудной клетке Сатору осознает, что Мегуми все эти мелочи замечал.

Ох.

Ну, конечно же, замечал.

– Потому что тебе было плохо, – мягко говорит Сатору. – А я эгоист и не могу видеть, как тебе плохо.

Шумно втянув носом воздух, Мегуми пару раз моргает – но Сатору уже продолжает, не давая ему ответить:

– Я не пытаюсь быть «правильным опекуном», Мегуми. Я просто хочу, чтобы… – медленный выдох в попытке дать себе время, чтобы подобрать слова – и Сатору решает быть честным; честность всегда лучше всего срабатывала с Мегуми. – Чтобы тебе было хорошо. Ты не даешь мне заботиться о себе… О, это херово прозвучало. И я только что выматерился перед своим десятилетним ребенком. Блядь. И я опять это сделал.