Шипящий выдох вырывается сквозь стиснутые зубы.

А потом Сукуна отправляется в ванную.

За аптечкой.

Следующие полчаса он обрабатывает ссадины и раны мальчишки, действуя осторожно и бережно; все еще отказываясь думать об истоках этой осторожности и бережности.

Когда каждый порез, вплоть до мельчайшего, оказывается залеплен пластырем, а лодыжка обмотана эластичным бинтом – Сукуна находит самую просторную футболку, которая у него есть. Снимает с Мегуми окровавленную одежду, поджимая губы и сглатывая ярость, когда обозревает весь масштаб трагедии не фрагментарно – целиком, скользя взглядом по измазанному разноцветными гематомами телу.

А потом он случайно мажет взглядом по собственному предплечью, по закатанному рукаву. И только сейчас понимает, что идеальная белизна рубашки теперь сплошь перепачкана алым.

Кровью Мегуми.

Челюсть непроизвольно стискивается крепче, до скрипа; так, что кажется, еще немного – сотрется в песок. Сукуна плохо осознает то, что делает дальше. Пальцы уже впиваются в ткань, срывая ее так, что несколько пуговиц отлетает; рубашка отправляется в дальний угол комнаты.

Остатки чуть утихнувшей после этого злости Сукуна заталкивает поглубже. Подбрасывает ее, как поленья, скалящимся во внутренней преисподней бесам.

А после аккуратно надевает на Мегуми футболку. Меняет окровавленную простынь на свежую. Укладывает Мегуми обратно. Укутывает его в одеяло…

И застывает.

Его вдруг как прикладом оглушает осознанием.

Какого.

Хера.

Он.

Делает?

Какого хера он притаскивает мальчишку к себе на квартиру, о которой никто не знает.

Какого хрена он латает его и зализывает его раны, будто он сам – всего лишь ебучая послушная псина у ног мальчишки.

Какого хера он укладывает его в свою постель, переодевает, укутывает в одеяло.

Он ведь ничего не получил за это.

Ему не будет никакой выгоды.

Скорее всего, мальчишка будет зол, когда проснется и поймет, где находится.

Скорее всего, за свой ебучий незваный альтруизм, Сукуна получит разве что ментальным хуком в солнышко – а может, и не только ментальным. С мальчишки станется и впрямь ему врезать.

Ну, или попытаться.

Так какого…

Сукуне никогда и ни до кого не было дела.

Сукуна привык заботиться только о себе.

Даже родная семья – обуза и раздражающая помеха.

И вот он какого-то хера тратит целый вечер на то, чтобы позаботиться о мальчишке, до которого ему не должно быть дела.

От которого он никогда не получал ничего, кроме презрения и ненависти.

И не получит.

…потому что никогда не заслужит.

Мысль неожиданно скапливается горечью в районе трахеи, грозит выплеснуться тоскливым постыдным скулежом. И Сукуна топит ее в ярости. Топит ее в знакомом ядовитом месиве, бурлящем у него внутри.

Он мог бы покончить со всем, – думает зло Сукуна.

Он мог бы взять то, что ему нужно.

Прямо сейчас.

В эту секунду.

Когда удобный момент сам плывет к нему в руки.

Сукуна не знает точно, когда все это началось.

Едва ли в тот вечер, когда они впервые столкнулись лицом к лицу: тогда мальчишка был совсем мелким, лет четырнадцать-пятнадцать. Сукуна до сих пор помнит, как по-воробьиному часто и испуганно он дышал, глядя на приближающегося к нему Сукуну; как все равно упрямо вздергивал подбородок и не отступал.

Тогда мальчишка просто показался чем-то забавным, любопытным. Чем-то – кем-то, кто способен ненадолго привлечь внимание.

…кто по итогу сосредоточил на себе внимание на очень долгое, слишком долгое, мать его, время.

На гребаные годы.

И вот Сукуна находится здесь и сейчас.

В этой точке.

А мальчишка за эти самые годы вытянулся, окреп. У него заострилось лицо – и заострилось что-то внутри. И оторвать от него взгляд все сложнее, и сложнее, и сложнее до той грани, за которой попросту невозможно, пока он со своей псиной вырубает в темном переулке трех доебавшихся до него амбалов.

И.

Господи.

Господиблядь-боже.

Как же его.

Сука.

Хочется.

И Сукуна не знает, когда это началось.

Зато знает, что теперь он зависим так, как не был зависим никогда в своей ебучей жизни.

Этот мальчишка – самый продолжительный и охуенный трип в жизни Сукуны.

Он.

Нахрен.

Вляпался.

Так вляпался, что это ебаная конечная. Дальше только в удавку лезть и с обрывов шагать в черноту.

Из такого трипа выйти можно разве что в летальный исход.

Но сейчас он мог бы попытаться покончить наконец с этим помешательством.

Мальчишка прямо перед ним.

Беспомощный.

Беззащитный.

В его постели.

В его одежде.

Бледный и совершенный.

Жилистый, сильный; с лицом, которое нужно в мраморе высекать, чтобы на века, чтобы для потомков – пусть благоговеют и поклоняются; пусть тоже припадут к прекрасному. Пусть.

Хотя едва ли они достойны.

Едва ли достоин хоть кто-то.

Его бы спрятать от мира, как самую большую, непостижимо великую ценность. Чтобы только для себя. Чтобы только себе губы-ключицы-скулы.

Только себе непроницаемые глаза с радужками, по донышку которых бесы отплясывают.

И перезнакомиться бы со всеми этими бесами.

Пожать бы каждому из них руку.

И такую оглушительную потребность, зависимость, наркоманскую жажду очередной дозы – ее с корнем вырывать нужно.

И прямо сейчас Сукуна мог бы сделать с мальчишкой все, что захочет.

Мог бы наконец поставить для себя точку.

Мог бы.

Может быть, у него получится.

Может быть, после этого вновь выйдет дышать самостоятельно, без этой сжигающей потребности. Без нужды увидеть, убедиться.

Здесь.

Существует.

Ступает по одной земле с ним.

Может быть.

Если Сукуна сломает мальчишку.

Мир наконец вернется на свою орбиту.

Наконец вновь будет иметь значение только он сам.

Может быть…

Краем глаза Сукуна улавливает движение, переводит взгляд.

Псина, вновь занявшая место на постели рядом с Мегуми, чуть ведет мордой.

Сукуна ждет, что сейчас псина вновь знакомо оскалится и примется рычать, преданно защищая хозяина. Ведь есть же, от чего защищать. Есть, от кого.

Есть.

Но вместо этого псина только смотрит на Сукуну своими умными темными глазами.

Смотрит с насмешкой.

Смотрит со снисхождением.

Блядь.

Даже долбанная псина знает, что ни черта он не сделает.

Не сможет.

Только не когда дело касается чертова Фушигуро Мегуми.

Чертова Фушигуро Мегуми, который во всем чертовом мире видит только чертова младшего братца Сукуны.

Вся ярость вдруг уходит из него одним махом, оставляя за собой разве что сырую, валящую с ног усталость.

Разве что, может быть, еще глухую боль где-то под ребрами.

Сукуна сжимает пальцами переносицу и прикрывает глаза. Замирает так на несколько секунд.

И.

Вот она.

Конечная.

Просим вас освободить вагон, Рёмен Сукуна.

Освобождать желательно, выходя сразу на рельсы.

Чтобы ад предсмертной агонии на века не растягивать.

Из глотки вырывается сухой скомканный смешок, и Сукуна глубоко вдыхает; убирает руку от лица.

Бросает еще один, последний взгляд на Мегуми.

А после резко разворачивается – и выходит из комнаты, грубо пресекая желание приблизиться и провести ладонью по чужому лицу.

Мальчишка все еще – на одной с ним земле.

И Сукуна ненавидит тот факт.

…что дышит этим осознанием.

========== (за четыре года до) Беспокойство ==========

– Привет! Приятно познакомиться. Меня зовут Юджи, а те…

Подавив рвущий наружу вздох, Мегуми резко разворачивается и бросает тяжелый взгляд на того, кто посчитал хорошей идеей подсесть и лезть к нему в первый учебный день. И тут же сталкивается с такой широкой яркой улыбкой, что глаза слепит и едва удается удержаться от того, чтобы проморгаться.

Мегуми хмурится.