Их трое.

Бугаи, размерами сравнимые с ним самим.

Сукуне не составит труда с ними разобраться.

Он уже выходит из машины.

Захлопывает дверь.

Чинно закатывает рукава белой рубашки, начиная медленно идти вперед – хотелось бы по возможности не заляпать ее кровью.

А потом слышит первые удары и поднимает голову, оскаливаясь. Собираясь ускориться.

И резко останавливается.

Потому что.

Кажется.

Его помощь ни черта не нужна.

Что-то горячечное и мрачно-предвкушающее разливается в диафрагме плавленым оловом. Сукуна приваливается плечом к ближайшей стене, складывая руки на груди.

Мегуми явно планирует поразвлечься – и Сукуна не собирается ему мешать.

Он собирается лишь вволю насладиться представлением.

А если мышцы все равно остаются напряжены, готовые в любую секунду швырнуть Сукуну вперед – то это всего лишь привычная мера предосторожности.

Впрочем, оказывается, что подобная мера была ни к чему.

Оказывается, что Мегуми нужно всего лишь пятнадцать минут.

Пятнадцать минут – и вот он уже единственный, кто стоит на ногах.

Пятнадцать минут – и вот он дышит тяжело и рвано, но скалится победно окровавленными зубами, оглядывая три безвольные туши у своих ног. Скалится полубезумно и идеально, так, что нутро его оскалом выворачивает самым охуительным образом.

Пятнадцать минут – и вот он зарывается пальцами в шерсть стоящего рядом Пса, подобно хозяину скалящегося окровавленной пастью.

Пятнадцать минут.

И по истечении этих пятнадцати минут перед Сукуной предстает не человек.

Перед ним предстает ангел мщения.

Бес.

Дьявол с личным Цербером у своих ног.

Перед ним предстает совершенство.

Икона.

Божество, поднявшееся из ада.

И этому божеству преклонять бы колени.

В это божество уверовать бы впервые за всю свою ебаную жизнь.

Уверовать – и составлять ему псалмы, возводить алтари. Уверовать – и в благоговейном трепете провести остаток дней своих, сдирая кожу с себя в молитвах за, во имя и ради.

Уверовать…

А потом миг абсолютного поклонения рушится, идет трещинами и осыпается кровавыми обломками.

Оскал сползает с лица Мегуми, оставляя после себя бесконечную усталость и гримасу боли.

Оставляя после себя человека.

Реального.

Физически ощутимого и несовершенного.

Но почему-то только более совершенного в своем несовершенстве.

Мегуми начинает шатать, он отступает на шаг, на еще один, и только это наконец выводит Сукуну из оцепенения. Заставляет его прийти в движение.

Когда Мегуми начинает заваливаться на бок, чужие руки едва успевают его подхватить.

Удержать.

Прижать к себе.

Заглянув Мегуми в лицо, Сукуна понимает, что тот потерял сознание. И что выглядит он куда более потрепанным, чем казалось с расстояния.

Остатки благоговения основательно вымывает. Ему на смену приходит что-то мрачное и тяжелое, давящее на диафрагму и глаза застилающее алым.

Вероятно, он зря не вмешался.

Вероятно, он зря дал Мегуми разобраться со всем самому.

Вероятно…

Блядь.

И где-то там, среди стылого концентрата бешенства, оголенными проводами шыряющего по жилам, вдруг загорается что-то незнакомое.

Что-то чужое.

Ненужное.

Лишнее.

Беспокойство.

И предплечья напрягаются, вены проступают, встают на дыбы, как шерсть вдоль позвонков; руки против воли сжимаются в кулаки…

…взбешенно, – думает Сукуна.

…беспомощно, – поправляет его тихий серьезный голос в собственной голове. Очень знакомый.

Слишком знакомый.

Ну уж нет, блядь.

Нахуй.

Нахуй.

Он вытащит сопляка с того света, если понадобится.

Сквозь преисподнюю путь себе к нему выгрызет, прямо к вратам в долбаный рай, если придется.

Сукуна шумно втягивает носом воздух, заглушая этот тихий серьезный голос в голове, мать его, и сцепляет челюсть крепче. Сильнее прижимает одной рукой плечи Мегуми к себе, пока второй подхватывает его под коленями и начинает поднимать.

И в ту же секунду он слышит рычание.

Опускает взгляд.

Пес Мегуми скалится, встав в стойку и угрожающие вскинув морду – до ненормального гигантский даже для волка и в свете уличных фонарей отдающий чем-то не из этого мира. Все еще больше цербер, чем обычная псина.

Цербер, готовый защищать хозяина до последнего.

Сукуна оскаливается в ответ.

Если ему придется для начала разорвать эту шавку на куски, чтобы спасти Мегуми – значит, он это сделает.

И плевать, как сильно Мегуми будет ненавидеть его после.

Но вскоре выясняется, что этого не нужно.

Потому что рычание в глотке псины затихает так же резко, как загрохотало.

Потому что псина вдруг отступает на шаг и отпускает морду.

Не в подчинении, а…

Носом псина едва уловимо ведет в сторону Мегуми, чтобы тут же вновь посмотреть своими до пиздеца умными глазами на Сукуну. Взрыкнув недовольно, но без угрозы.

А потом отворачивается и идет вперед.

Не в подчинении.

В предложении временного перемирия.

Сукуна мрачно хмыкает, а после наконец подхватывает Мегуми под коленями и прижимает к себе осторожно, с незнакомой ему самому бережностью – об этом он подумает потом, – и наконец делает шаг туда, где оставил машину.

Мегуми он отвозит на свою личную квартиру, о существовании которой ни дед, ни Юджи не знают.

Потому что она ближе всего.

Потому что объясняться с Годжо или с младшим братцем у него сейчас нет никакого желания.

Потому что больница – это крайняя мера, Сукуна ненавидит их и им не доверяет.

Потому что Сукуна, в конце концов, эгоистичная мразь, и мысль о Мегуми в его доме, в пределах пространства, принадлежащего только ему, где нет Юджи, нет следов их с Мегуми дружбы, нет отголосков этих вечных больных тоской взглядов, которые Мегуми на Юджи бросает…

Блядь.

Эта мысль сейчас пиздецки не к месту.

За время, проведенное на руках Сукуны и в машине, Мегуми ни разу не приходит в себя, и пальцы Сукуны на руле сжимаются так сильно, что костяшки белеют.

Насколько он может судить – а опыт по части драк и оказания первой помощи самому себе у него немалый – серьезных травм у Мегуми нет. Но…

Ебучее «но».

Вновь беря Мегуми на руки и относя в дом, Сукуна пытается сосредоточиться на тяжести его тела и на его дыхании. Пытается сам дышать размеренно и справиться с желанием вернуться в переулок, чтобы добить ублюдков, которых Мегуми всего лишь вырубил.

Уложив его на кровать, Сукуна сосредоточено исследует тело Мегуми на переломы, приподнимает веки и светит найденным фонариком в глаза, проверяя на сотрясение. Даже после этого мальчишка так и не приходит в себя, хотя серьезных повреждений действительно нет.

Исключая, конечно, многочисленные ушибы и гематомы, несколько кровоточащих ран и вывихнутую лодыжку.

Сукуна уже думает о том, чтобы попробовать искусственно привести его в сознание или все-таки отвести в ебучую больницу – может, он все-таки что-то упустил, может, повреждено что-то внутри, чего Сукуна проверить не может…

Но потом он переводит взгляд на псину, устроившуюся на второй половине кровати, уткнувшуюся носом мальчишке в руку и непривычно жалобно, беспокойно сопящую.

Впервые на памяти Сукуны Пес походит не на цербера, а на провинившегося, расстроенного щенка.

И, хмурящийся от пришедшей в голову мысли, Сукуна спрашивает у него:

– Пацан вообще давно спал?

Псина на секунду поднимает на него взгляд и смотрит так, что без других позывных понятно.

Пиздецки давно.

Не выдержав, Сукуна все-таки чертыхается себе под нос. Мальчишка просто вымотан настолько, что основательно отрубился.

Драка стала последней точкой.

Сукуна вдруг чувствует острое желание врезать Годжо Сатору. И своему дражайшему младшему братцу заодно. Они, блядь, совсем о мальчишке позаботиться не могут?

Будто он даст так просто о себе позаботиться, – и опять этот тихий и серьезный, слишком знакомый голос.