Может быть, даже в этой компании нуждается.

Но вслух такого лучше не говорить – оглохнуть же можно от визга, которым с высокой вероятностью отреагирует Сатору.

Первые полчаса они смотрят фильм в уютной мирной тишине, которую почти не рушат даже дурацкие комментарии Сатору – слишком они привычные, слишком знакомо на эту тишину ложатся.

Себе Сатору делает обычный для него кофе. Мегуми – обычный для него какао.

Себе Сатору притаскивает сладкое печенье. Мегуми, который сладкое не особенно жалует – соленое.

Мелочи, которые давно превратились в рутину – но менее важными от этого не стали; не стали вызывать внутри меньше тепла одним фактом осознания того, насколько хорошо Сатору его знает, насколько за всем своим показным легкомыслием и дурашливостью он внимателен к деталям.

Обхватив пальцами кружку, Мегуми забрасывает ноги на диван и наконец позволяет себе после нескольких дней напряжения совсем немного, на тысячную долю расслабиться.

Зря.

Потому что, когда Сатору заговаривает в следующий раз – он вновь доказывает, насколько внимателен умеет быть. Вот только теперь это нихера не радует.

Впрочем, Мегуми сам виноват. Нужно было сразу догадаться: что-то здесь неладно.

– Итак. У тебя что-то случилось? – интересуется Сатору все тем же показательно легкомысленным тоном, но всю расслабленность тут же надежно выметает из внутренностей Мегуми, пока ее сменяют напряжение и настороженность.

Выпрямившись на диване и плотнее вжавшись ладонями в кружку с какао – это уже вторая, ее тоже сделал Сатору, – Мегуми спрашивает в ответ предельно спокойным, ровным голосом:

– С чего ты взял?

– Ну, даже не знаю… – краем глаза Мегуми видит, как Сатору принимается барабанить указательным пальцем по губе с демонстративной задумчивостью. – Может, с того, что ты все выходные провел дома, ни разу не взял в руки телефон и почти наверняка не только не разговаривал, но даже не переписывался с Юджи, хотя обычно вы друг без друга и дня провести не можете?

Невольно поморщившись, Мегуми сжимает зубы крепче. Конечно же, Сатору заметил. Блядь. Конечно же. Этого следовало ожидать – вот только Мегуми не ожидал, слишком ушел в себя, слишком забылся. А потому сейчас это ощущается ударом под дых.

Чтобы создать видимость действия и оттянуть время прежде, чем придется отвечать, Мегуми решает сделать глоток из кружки – и это его ошибка.

Потому что Сатору все еще не закончил.

– Связано ли происходящее как-то с твоей маленькой влюбленностью в Юджи? – спрашивает он все тем же деланно-небрежным тоном, и Мегуми от неожиданности давится глотком.

– Какого?.. – хрипит он, пытаясь прокашляться, а когда наконец удается справиться с собственным голосом, шипит, не пытаясь скрыть толику раздражения: – Как ты узнал?

В ответ на это показательное легкомыслие и спокойствие Сатору наконец смазываются; повернувшись полностью к Мегуми, он бросает на того такой взгляд, будто сам этот вопрос оскорбляет его до глубины души – и это лишь на какую-то долю следствие склонности к извечному драматизму.

– Может, я и не лучший родитель в мире, Мегуми – но я все-таки не слепой.

Следующие несколько секунд проходят в плотной давящей тишине; Мегуми даже кажется – если постараться, можно услышать, как трещат под ее прессом его собственные кости. В конце концов, именно Сатору заговаривает первым, разрубает эту тишину голосом, в котором невообразимым образом сочетаются серьезность и мягкость.

– Эй, ты не обязан мне ничего говорить. Я просто хотел…

– Я признался ему, – выпаливает Мегуми, перебивая Сатору; не давая себе времени подумать, не давая себе опять струсить, опять сбежать. И продолжает тут же: – А пару дней назад он меня поцеловал.

Со стороны Сатору доносится приглушенное, сдавленное «ох». В этот раз тишина длится всего какое-то мгновение прежде, чем он спрашивает со странной, совсем не свойственной ему неуверенностью:

– Но ведь это же… Хорошо, разве нет?

Губы Мегуми сами собой сжимаются плотнее. Кружка в его пальцах на секунду вздрагивает, прежде чем собственная хватка становится крепче.

Глубокий вдох.

Медленный выдох.

Мегуми заставляет себя говорить, с силой выталкивая из горла каждое сиплое, сбитое слово:

– Я признался несколько недель назад, и он отказал мне. Все в порядке, – тут же добавляет спешно он. – Я ожидал этого, так что… все в порядке. Но после… Ты знаешь, их дедушка… – воздух с шумом вырывается из легких, и керамика под пальцами почти трещит, когда Мегуми продолжает комкано: – И теперь Юджи поцеловал меня. А потом сказал «ты так много для меня делаешь».

Горечь скапливается в горле и сглотнуть ее никак не выходит; все эти дни никак не выходит сглотнуть. Резко вскинув взгляд, которым до этого сверлил собственные ноги, Мегуми смотрит Сатору прямиком в глаза.

И на Сатору сейчас нет очков, он все чаще снимает их дома, когда они только вдвоем. И Мегуми проваливается в пронзительную голубизну его глаз, в которых умещается бескрайнее небо с тысячей его уровней, бликующих по радужке тысячей оттенков; иногда смотреть в эти нечеловечески красивые, нечеловечески совершенные глаза почти физически больно, но Мегуми никогда не отворачивается.

Не отворачивается он и сейчас, наконец спрашивая то, что пожирало его изнутри все выходные, выгрызало внутренности и клеймило каждую мысль.

– Проблема во мне, верно? Это я был настолько дерьмовым другом и настолько его дружбы не заслуживаю, что Юджи решил, будто мне нужна такая… благодарность?

Глаза почему-то начинает жечь – аллергия? хорошее было бы оправдание, – приходится пару раз моргнуть. Когда Мегуми продолжает, он и сам слышит, насколько низко и убито звучит собственный голос – но на переживания об этом никаких сил не остается.

– И насколько я мудак, если ответил на поцелуй, пусть даже на секунду?

И – вот оно.

Вот оно.

Все произнесено вслух, и Мегуми заставляет себя не жалеть. Заставляет себя не отводить взгляд. Если Сатору сейчас посмотрит с презрением и отвращением – значит, он заслужил. Он ведь и правда заслужил, черт возьми.

Заслужил.

А Сатору вдруг тянется к нему – Мегуми лишь усилием воли не отшатывается. А Сатору вдруг выпутывает кружку из судорожной хватки его пальцев – Мегуми усилием воли заставляет свои руки расслабиться.

А Сатору вдруг говорит:

– Никакой ты не мудак, Мегуми, – и в глазах его нет ни отвращения, ни презрения, которых Мегуми ждал; и голос его – твердость и уверенность, та предельная серьезность, которую он редко и мало с кем демонстрирует. – Ты всего лишь подросток. Влюбленный подросток. Любой на твоем месте ответил бы. Это нормально. Я вот и вовсе наверняка воспользовался бы ситуацией, – криво ухмыляется Сатору.

И Мегуми ощущает, как и собственный уголок губ непроизвольно дергается, хотя он точно знает – может, Сатору и умеет отлично отыгрывать легкомысленного идиота, но нет, он не воспользовался бы. А ухмылка Сатору уже гаснет, и он продолжает все так же твердо, все так же серьезно:

– А то, что ты признался, не ожидая ничего взамен – это сила. И храбрость. И я горжусь тобой, Мегуми, – и то, как он это говорит, то, сколько силы и веры вкладывает в свои слова… Мегуми и правда мог бы решить, что да, гордится – пусть сам Мегуми и не понимает причины. – Не могу с уверенностью сказать, почему Юджи сделал то, что сделал – но точно не потому, что ты был плохим другом, Мегуми. Скорее, наоборот – потому что был слишком хорошим. Вот это как раз в твоем духе.

В небе глаз Сатору загорается ласковое тепло, которым согревается и оттаивает внутри Мегуми что-то, обмерзшее за последние несколько дней. А потом Сатору вдруг чуть подается вперед, продолжая удерживать взгляд Мегуми, и добивает его, припечатывая тихим, но сильным и уверенным голосом:

– И никогда не говори, что ты чего-то не заслуживаешь, в том числе дружбы Юджи. Потому что ты заслуживаешь всего. Всего мира, Мегуми, – и опять губы Сатору на секунду изгибает ухмылкой – в этот раз отчетливо болезненной, кажущейся даже немного разбитой, несмотря на очевидные попытки выдержать ее спокойной, светлой. – И я очень надеюсь, что однажды кто-нибудь сможет донести это до тебя так, как не могу я.