Работой Сукуну заваливает куда выше, чем с головой – и он весь вечер проводит в комнате, не подавая никаких признаков жизни. Времени и сил не хватает даже на то, чтобы перебраться в собственную квартиру; да, в целом, не так уж это и важно, где именно ебать себе мозг документацией.

Но когда наконец на горизонте начинает мелькать финал – но на слишком уж, сука, далеком горизонте, – Сукуна осознает: у него мозг взорвется и разлетится по комнате красочным кровавым конфетти, если не дать ему хоть немного передышки.

Так что он решает пойти сделать себе кофе.

И на кухне обнаруживает Мегуми.

Сукуна удивленно моргает – он был уверен, что в доме один; не слышал ни хлопка двери, ни голосов. Но, видимо, это следствие полной погруженности в работу и усталости уровня пиздецсуканахуй.

Взглянув на окно, только сейчас он осознает, что солнце уже почти упало за горизонт и лишь напоследок кроваво слизывает темнеющую синеву с неба – а Сукуна ведь даже не заметил, как наступил вечер.

Но, при одном только виде Мегуми, который лазит по шкафчикам и что-то сосредоточенно ищет, тотальная заебанность Сукуны приглушается, раздражение из-за перемолотых в кашу мозгов смазывается – и он приваливается плечом к дверному косяку, принимаясь наблюдать.

В принципе наблюдать за отточенными, слаженными движениями Мегуми – это всегда успокаивающе. Это помогает куда круче всякой поебени вроде медитации и прочей хуйни.

Сукуна не уверен, как это работает – но уверен, что в этом нет ничего особенного.

Ну, подумаешь, его, даже до предела обозленного, со старта разогнавшегося до максимума по спидометру – и далеко за этот максимум, успокаивает один вид этого пацана так, как не успокаивало ничто и никогда в жизни.

Ничего.

Блядь.

Особенного.

Но Сукуна продолжает наблюдать – и что-то у него под ребрами тлеет непривычным теплом и светом, когда он осознает, что Мегуми не замечает его присутствия.

А Мегуми ведь замечает всегда. У него самого каждую секунду существования на максимум выкручены инстинкты и готовность обороняться, он каждую секунду в режиме этой гребаной готовности. И Сукуна знает, что исключений из этих правил, что тех, с кем инстинкты Мегуми приглушаются лишь двое – его собственный тупой младший братец и Годжо.

Только рядом с ними Мегуми немного расслабляется и отпускает свою вечную настороженность.

Но вот.

Здесь и сейчас Мегуми не замечает его, Сукуны, присутствие – и в этом, конечно же, тоже ничего особенного.

И это, конечно же, ничего не значит.

Но в грудной клетке все равно – тлеет и греет, потому что, может быть, за все эти годы Мегуми все же хоть немного к нему привык, хоть немного научился ему доверять, и это не должно иметь значения. Не должно – и все-таки.

Все-таки…

– А куда делся черный чай, Юджи? Не могу найти, – врывается в сознание голос Мегуми, все еще повернутого к шкафчикам – и Сукуну швыряет в плотную корку льда, расшибая ему голову и возвращая его в реальность.

Сукаблядь.

Дело не в том, что Мегуми перестал воспринимать его угрозой.

Не в том, что он наконец привык.

Не в ебаном доверии.

Не…

Сукуна опускает взгляд вниз, понимает, что одет он вместо привычных брендовых вещей – в поношенную футболку и мягкие штаны, что волосы у него наверняка в состоянии пиздеца, что и в целом он тоже в состоянии лютейшего, мать его, пиздеца; что похож он сейчас больше не на себя самого, а на…

Блядь.

Бля-я-ядь.

Видимо, Мегуми все же заметил Сукуну, еще когда он входил на кухню, до того, как сам Сукуна заметил Мегуми – но принял его за Юджи.

Да вашу ж…

Он всего лишь принял Сукуну за Юджи – вот почему Мегуми настолько расслаблен и спокоен. Вот почему он не в привычном режиме настороженности и защиты.

Вот такой простой, нахрен, ответ.

И Сукуна должен был догадаться.

Должен был.

И это нихрена не значит, нихрена же, блядь – но тлеющее тепло в груди уже схлопывается в острый приступ отчаяния и безысходности, который Сукуна тут же пытается прикрыть знакомой и понятной вспышкой злости.

– Ошибочка вышла, – натягивая на лицо насмешливо-ядовитый оскал, рычит он низким, опасным голосом – таким, чтобы его точно нельзя было перепутать с блядским Юджи.

Мегуми тут же резко разворачивается, вмазывается взглядом в Сукуну. И в глазах у него что-то остреет. И в нем самом что-то остреет. И расслабленная до этого поза тут же становится напряженной, настороженной – хищник, готовящийся защищаться, если на него нападут.

И вот оно все.

Вот оно.

Вашу ж мать.

– Сукуна, – холодным бесцветным голосом констатирует Мегуми – оскал Сукуны становится шире, пока он пытается игнорировать то, как болезненно проходится по изнанке наждаком.

– Я бы попросил прощения за то, что так разочаровал – но мне слишком похеру, – колюче отзывается он.

А потом сокращает расстояние между собой и Мегуми в несколько шагов. Тянется к верхнему шкафчику, стараясь никак не соприкасаться со стоящим теперь совсем рядом, но не сдвинувшимся ни на дюйм Мегуми.

Швыряет на стол чертов черный чай с куда большей резкостью и раздражением, чем планировал – не из-за чего ему тут психовать и истерить.

Не из-за чего, сука.

И Сукуна ведь сам этот ебучий чай купил, сам его туда положил. В их доме черный чай больше не пьет никто, и Сукуна подумал – в следующий раз, когда они пересекутся ночью, будет забавно понаблюдать, как Мегуми его ищет. Забавно посмотреть, будет ли он продолжать упрямиться и искать сам, найдет ли – или все-таки попросит о помощи.

Только сейчас до сознания наконец доходит, насколько это было по-детски и глупо.

Ну как, дохера забавно тебе вышло, Сукуна?

Довыебывался, твою ж мать?

После этого он резко разворачивается и уходит, почти вышвыривает себя за дверь, на Мегуми больше не глядя.

И каким-то образом он оказывается на улице.

И каким-то образом он оказывается в тату-салоне.

И он смотрит на собственное отражение в зеркале, мысленно накладывая на свое лицо – лицо Юджи, подмечая все их гребаное сходство.

И впервые это сходство вызывает у него такое отвращение.

Так сильно царапает.

Так сильно душит.

Так сильно бьет – наотмашь, до воздуха, основательно выбитого из легких.

И Сукуна думает о Мегуми, думает о выражении лица Мегуми, когда тот понял, кто на самом деле перед ним; думает о тут же появившейся в нем настороженности, напряженности. О том, как все в Мегуми заострилось, стоило ему только, блядь, понять…

Костяшки белеют.

Под кожей ходят желваки.

Впервые Сукуна настолько ненавидит то, что видит в зеркале.

Когда у него спрашивают, где планирует набить татуировку – Сукуна скалится, указывая на собственное лицо.

Он не даст больше и шанса этому пацану спутать себя с тупым младшим братцем.

Комментарий к (за год и три месяца до) Отвращение

спасибо вам всем за живой отклик и поддержку

и спасибо Ellen Amatto и Oвсянка за подарки работе, внезапно и согревающе

========== (спустя четыре месяца + несколько дней) Осознание ==========

Когда Сатору проверенным методом драматичного нытья и скулежа убалтывает его посмотреть вместе фильм, Мегуми даже не особенно сопротивляется.

Последние несколько дней простыми не были. Чувство вины, ворох тяжелых и душных мыслей, невозможность пересилить себя и вновь встретиться с Юджи. Посмотреть ему в глаза. Поговорить с ним.

Это все чертовски утомляет.

Бег от самого себя, от ответственности и от проблем – не то, к чему Мегуми привык. А привык он встречать неприятности нос к носу, привык скалиться в лицо любому дерьму, которое может его сломать.

И Юджи ведь – один из самых дорогих ему людей. Это не должно быть сильно сложно: разобраться напрямую со всем, что случилось. Не должно.

Тогда какого черта на практике все так пиздецки сложно?

Но выходные подходят к концу, скоро так или иначе придется столкнуться с реальностью. С последствиями. Потому, когда Сатору предлагает посмотреть фильм – Мегуми испытывает что-то сродни облегчению. Привыкший к действию, а не к рефлексии, он вымотан, абсолютно выжат происходящим в собственной голове, и сейчас ничего не имеет против компании Сатору – второго важного человека, с которым пока что еще не проебал все профессионально к чертям.