Сатору морщится – но продолжает молчать.

Зато не молчит Тоджи.

– Мне не нужны проблемы, – говорит он.

– Я не планировал этого, – говорит он.

– Я встретил его случайно, – говорит он.

И с каждой фразой новый виток ярости с лихвой подливает бензина в и так полыхающий внутри Сатору костер. Не желая слушать этот парад оправданий дальше, он произносит максимально ровно и спокойно, настолько холодно, что преисподняя могла бы замерзнуть:

– Тогда зачем вернулся сегодня?

И Тоджи замирает на половине затяжки, застывает; кажется, врастает в землю с корнями – а потом вдруг закашливается и выпускает дым из легких вместе с хрипом:

– Блядь.

Несколько секунд он смотрит на свою сигарету, вертит ее в руках, пока огонь медленно подбирается к фильтру, осыпаясь пеплом. Наконец, Тоджи делает еще затяжку и произносит как раз в тот момент, когда Сатору уже начинает терять терпение.

– Я ж и не узнал его даже. Только по имени… его позвал мальчишка этот, с розовыми волосами, может, ты знаешь…

– Знаю, – коротко обрывает Сатору.

А Тоджи на это поднимает голову, смотрит пару секунд странным взглядом – и таким же странным голосом отвечает:

– Конечно.

Некоторое время они проводят в тишине, пока Сатору наконец не осознает, что стремительно и неотвратимо приближается к точке своего кипения; к эпицентру своего взрыва. Пока Сатору не осознает, что еще чуть-чуть – тормоза сорвет, и этот мудак, на свалку выбросивший детство Мегуми, к чертям отправится вполне буквально.

И Сатору повторяет свой вопрос:

– Зачем ты здесь, Фушигуро?

Знакомая, в каком-то смысле даже ставшая родной фамилия неприятной горечью оседает на корне языка – она принадлежит Мегуми. Только Мегуми. Не этому…

Но этот – отец.

Биологический.

Тот, кем Сатору никогда не сможет стать, как бы ни старался.

На секунду он чувствует себя таким по-детски беспомощным, испуганным, таким бессильно несчастным, каким не ощущал, кажется, никогда в жизни – но Сатору быстро берет себя в руки, цепляется за клокочущую яростью, которую пока что удается держать в узде.

Это неважно. Сатору будет бороться за Мегуми до последнего – и гораздо дольше. Сатору весь мир за Мегуми порвет клыками, если понадобится – что ему какой-то один мудак?

…если только сам Мегуми станет Сатору выбирать.

А он станет, – мысленно выдыхает он с убеждением.

Если Сатору не будет верить в Мегуми и верить Мегуми – то во что и кому ему вообще верить?

– Я не собираюсь забирать его у тебя, – спокойно говорит Тоджи, а у Сатору от его слов – лавина такой ярости под кожей, что она окончательно стирает любой намек на беспомощность и страх, наконец снося все блок-посты, на которых еще держится его терпение.

Одно дело – выбор самого Мегуми.

И совсем другое – предположение, будто этот мудак мог бы забрать у Сатору его ребенка, будто вообще кто-то в целом блядском мире мог бы забрать.

– Будто я позволил бы тебе, – шипит Сатору сквозь стиснутые зубы, и спокойный тон его голоса в этот раз все же сбоит на градус-другой.

Когда Тоджи переводит на него взгляд, в темных глазах появляется что-то похожее на уважение, и от этого Сатору только сильнее хочется размазать его по асфальту.

Потому что – нахер.

Ему не нужно уважение этого ублюдка.

Сатору заставляет себя выдохнуть и вдохнуть. Загоняет ярость в клубок внутренностей. Блядь. Даже подростком он не контролировал себя настолько херово.

– Тебе не было страшно? – тем временем спрашивает вдруг Тоджи, кардинально меняя направление разговора, и у Сатору от неожиданности на секунду даже приглушается жажда все же выпустить ему кишки наружу.

– Что?

– Страшно, – задумчиво повторяет Тоджи, растаптывая тлеющий окурок и доставая из пачки очередную сигарету. – Забирать пацана себе. Он мелкий такой был. Хрупкий совсем. Казалось, дыхни слишком сильно – сломаешь. Это же… – сигарета ломается в пальцах Тоджи, на секунду его челюсть сжимается так, что желваки начинают ходить под кожей – но почти моментально расслабляется, и он безразлично сломанную отбрасывает, достает новую. – Не мое это, отцом быть. Я бы ему жизнь сломал.

– Так ты себя оправдываешь, когда совсем тошно от самого себя становится? – выплевывает Сатору ядовито, ощущая, как от этих слов концентрат отвращения копится комом где-то в трахее.

А Тоджи в ответ смеется грубым рваным смехом, от которого, кажется, кровавые ошметки должны в стороны разлетаться.

– Хах. А тебе палец в рот не клади. Понятно, в кого мой пацан такой.

– Он не твой, – обрывает его Сатору, почти чувствуя раскаты ярости под ребрами. Но потом он глубоко вдыхает, физически ощущая хлынувший в легкие кислород – и все-таки добавляет, сам не зная, зачем: – И мне до сих пор страшно. Всегда страшно похерить все со своим ребенком.

– Но ты все-таки с ним.

– И никому не позволю его у меня отобрать, – повторяет Сатору вновь, чтобы ясно донести свою мысль, а Тоджи только кивает на это.

– Хорошо. Значит, я все правильно сделал.

– Нихрена ты не сделал правильно! – яростно сплевывает Сатору, контроль к чертям летит, по швам рвется, и голос его грубеет на тон-другой, почти превращаясь в рычание.

У Сатору от мысли о том, что кто-то может считать правильным бросить Мегуми, оставить его одного, заставить его пройти через все то дерьмо, через которое заставил его пройти Тоджи – жажда города сравнять с землей.

А Тоджи поднимает на него взгляд.

Тоджи смотрит с непонятным выражением.

Тоджи говорит:

– Знаешь, я же почти продал его.

Говорит:

– Я был в долгах, и это казалось неплохим вариантом. Ему бы не причинили вреда. Всего лишь сделали бы из него идеального убийцу. Лучший расклад, чем то, что ждало его со мной.

Говорит:

– Этого не случилось только потому, что к тому времени, когда я вернулся, мальца уже не было там, где мы жили.

Говорит:

– Все еще не согласен с тем, что я поступил правильно?

От кулака Сатору Тоджи спасает только тот факт, что чей-то кулак успевает прилететь в него первым.

– Кто-то должен был сделать это, раз у тебя не хватает яиц, Годжо, – зло рычит абсолютно разъяренный, скалящийся Сукуна; острые линии татуировок на его лице – в прошлый раз, когда они виделись, их точно не было – делают этот оскал еще более угрожающим. Сатору чуть приподнимает брови, хмыкая.

Что ж, чисто технически, он сдержал данное Мегуми обещание.

Он сам Тоджи даже пальцем не тронул.

О том, откуда Сукуна обо всем узнал, Сатору не спрашивает – он знает, что Юджи был вчера с Мегуми. Сложить одно с другим не так уж сложно, хотя Сатору и несколько трудно представить Юджи, рассказывающего о произошедшем брату, которого на дух не переносит.

Но это сейчас неважно.

Важно то, что Тоджи уже сплевывает багряный сгусток, проводя тыльной стороной руки по окровавленным губам – один только вид этого наполняет все нутро Сатору мрачным удовлетворением, едва не счастьем. Маловато, правда.

Но лучше, чем ничего.

На секунду Сатору с Сукуной пересекаются взглядами; у них, конечно, разногласий много, если выражаться мягко и цензурно, а вот общего мало – только Мегуми, как связующая нить. Но в эту конкретную секунду Сатору почти физически ощущает, как между ними устанавливается абсолютное понимание.

Опять же – потому что Мегуми.

Потому что человек перед ними – тот, кто причинил Мегуми боль, кто почти искалечил Мегуми жизнь.

И в эмоциях к этому человеку они сходятся безоговорочно и абсолютно; безоговорочно и абсолютно сходятся в желании голыми руками ему глотку выдрать.

Хотя Сатору перманентно, с периодическими обострениями хочется Мегуми от Сукуны спрятать как можно дальше, как можно надежнее – этот удар доказывает то, что он давно уже не может отрицать. Но что, как ему кажется, все еще отрицает Сукуна; они с Мегуми отрицают оба.

Если понадобится – Сукуна без сомнений собой Мегуми прикроет. Они с Сатору безоговорочно сходятся в основном – в острой потребности Мегуми защищать.