– Даже мой идиот-братец когда-то был всего лишь ребенком, – это должно было прозвучать, как шутка, но получается слишком хрипло и сорвано для шутки.

А рука сама собой вдруг тянется вперед, все к той же фотографии, и палец ласково оглаживает застывший во времени момент, где Юджи сидит на плечах у Сукуны и весело, заливисто смеется – а Сукуна закатывает глаза, но все равно бережно придерживает Юджи за ноги и на лице его можно уловить призрачный след улыбки.

– Знаешь, он ведь не всегда был таким мудаком, как сейчас, – слова вырываются изо рта бессознательно, какие-то слишком уязвимо-искренние, и будь рядом с Юджи кто-либо другой, он тут же заставил бы себя заткнуться. Он вовсе не позволил бы себе ничего сказать.

Но рядом – Мегуми.

И слова о том, о чем Юджи запрещал себе даже думать все последние годы – потому что думать об этом было слишком больно, – рвутся из него потоком.

– Я помню, как в детстве ходил за ним хвостиком, а он, конечно, много ворчал и глаза закатывал, но никогда не прогонял. Несколько раз ввязывался за меня в драки, когда меня дразнили из-за розовых волос – не поверишь, как часто из-за такой ерунды могут задирать, особенно если ты просто беспомощный ребенок. Он… Он был моим кумиром, Мегуми. Нет, он все еще был засранцем, который вечно меня дразнил – но еще он казался мне таким большим и сильным, и мне так хотелось однажды стать на него похожим. И он всегда помогал мне, о чем бы я ни попросил, с любой, самой глупой ерундой. Много ворчал – но помогал, приглядывал. А потом… Потом наши родители развелись, и если я остался с отцом, то он… Его забрала мать. У нас был замечательный отец, Мегуми. Очень добрый и веселый, он постоянно нас смешил и поддерживал. У меня до сих пор осталось много светлых воспоминаний о нем, хотя он умер, когда я был еще маленьким, вскоре после их с мамой развода. Но мама…

Притормозить удается всего на секунду, но Юджи уже не может себя остановить.

Его несет, несет.

Слишком многое скопилось у него за ребрами, слишком многое он держал в себе годами, слишком многое заставлял себя годами молчать – даже мысленно. И он устал.

Он так устал.

– Она была сумасшедшей, Мегуми. Сумасшедшей. И… Это не оправдывает того, каким придурком Сукуна стал, но… Я не знаю, через что ему пришлось с ней пройти. Когда он вернулся после ее смерти, он… Был другим. Я пытался, Мегуми. Я так пытался. Он все еще был моим старшим братом, и я… Я хотел… но если раньше он был просто ворчливым, вечно недовольным засранцем, то теперь… Он стал отталкивать меня. По-настоящему. Его раньше беззлобное подтрунивание стало ядовитым, он научился очень больно бить словами, ему для этого совсем не нужны были кулаки. А вот я пару раз кулаками воспользовался. Наверное, в отчаянии хотел попробовать пробиться к нему хотя бы так. Но Сукуна только зло смеялся надо мной и спокойно перехватывал мои кулаки еще до того, как они успевали в него прилететь. И я… В конце концов, я сдался. Устал биться о бетонную стену. Я сдался.

Слова застревают у Юджи в горле, очень страшные и очень соленые, не давая больше ничего сказать; ему приходится несколько раз моргнуть, чтобы остановить жжение в глазах.

Вместо этого соль вырывается из Юджи в порыве рваного невеселого смеха, когда он вдруг очень ясно осознает, сколько всего наговорил, сколько всего выдохнул такого же беспомощного и бессильного, как и он сам.

Повернувшись к Мегуми, Юджи произносит, чувствуя себя неловко, виновато:

– Прости. Наговорил тут всякого… Ты, наверное, уже устал меня слушать, – и пытается улыбнуться, отчетливо ощущая, насколько кривой и изломанной получается эта улыбка.

Но Мегуми не поддерживает его искусственное веселье – конечно же, нет; вместо этого он опускает ладонь на руку Юджи и мягко сжимает – Юджи и не заметил, как сжал ее в кулак, но под ладонью Мегуми пальцы сами собой медленно разжимаются.

– Все в порядке, – тихим, но уверенным голосом говорит Мегуми. – Спасибо, что рассказал.

Юджи скомкано кивает, возвращаясь взглядом к альбому, и вдруг понимает, что пальцами второй руки продолжает бессознательно поглаживать их с Сукуной фотографию.

– Он – все, что осталось от нашей семьи, – сиплым, жалко-плаксивым голосом произносит Юджи, не успевая себя остановить – и говорить об этом не менее больно, чем об этом думать.

– Ты скучаешь по нему, – доносится до него сбоку осторожный голос Мегуми, и Юджи приходится закусить щеку изнутри, чтобы заглушить рвущийся откуда-то из нутра скулеж.

Мегуми слишком, слишком хорошо его знает.

– Но он ненавидит меня, – все тем же жалким голосом шепчет Юджи, и он столько времени, долгие, долгие годы убеждал себя, что ему все равно, что Сукуна просто старший брат-придурок, который не имеет значения, но…

Но.

Когда ладонь Мегуми чуть крепче сжимает его руку, Юджи поворачивает к нему голову и Мегуми, поймав его взгляд, говорит твердо:

– Я не думаю, что он правда ненавидит тебя.

И Юджи знает, что Мегуми не стал бы говорить ничего подобного только для того, чтобы утешить. Только не Мегуми.

Если он так говорит – значит, он правда в это верит.

Так что в ответ Юджи лишь качает головой – он не хочет сейчас спорить.

Но он не думает, что Мегуми прав – или, может быть, попросту боится поверить его словам. Боится разочароваться после.

И так слишком много разочаровывался.

Знает, насколько это больно.

Вместо этого Юджи говорит:

– У меня теперь есть только он, – а после добавляет, перевернув руку так, чтобы она оказалась ладонью вверх, и переплетая свои пальцы с пальцами Мегуми; заглядывая ему в глаза: – И ты.

Что-то в выражении лица Мегуми смягчается, оправляет острые углы лица, когда он тоже сжимает руку Юджи крепче и произносит голосом таким же мягким, как выражение его лица:

– И я, – а после продолжает уверенно, серьезно, так, будто это очевидная истина для него: – Я всегда буду рядом.

И, снова – Юджи знает, что, когда Мегуми говорит нечто подобное, он именно это имеет в виду. Он никогда не разбрасывается словами и обещаниями попусту, и, если он произносит настолько сильные слова – то это почти клятва.

И в его планы входит свою клятву выполнить.

Эта одна из тех черт характера, которые Юджи ценит в Мегуми особенно сильно.

Его честность.

Не открытость, не искренность – Мегуми очень замкнутый и добраться до чего-то внутри него, спровоцировать его на откровенность очень сложно, – но честность, если дело доходит до прямо сказанных слов.

Хотя, стоит признать, иногда эта чрезмерная честность доставляет Мегуми изрядные неприятности.

А иногда может причинять боль тем, кто рядом с ним.

Но Юджи все равно ее ценит.

Юджи знает, что может верить слову «всегда», если его произносит Мегуми.

И не в первый раз за последние недели Юджи задумывается об этом.

Задумывается о том, сколько же всего Мегуми для него делает.

Он был рядом с Юджи со дня смерти дедушки, держал его, когда у Юджи не находилось сил самому устоять на ногах, выслушивал и поддерживал так же, как сегодня, вывозил разбитость Юджи и помогал ему собирать себя заново из оставшихся ошметков. Юджи в принципе не уверен, что пережил бы последние недели без Мегуми. И ведь так было не только в последние недели. Мегуми всегда находился рядом долгие годы до этого, был молчаливой поддержкой, подставленным плечом.

Даже в первый день их встречи Мегуми умудрился спасти Юджи жизнь.

И Юджи кажется, Мегуми спасал ему жизнь множество раз после – пусть и не так буквально, как в тот, первый раз.

Мегуми такая неотъемлемая часть жизни Юджи, что Юджи не может представить себе эту жизнь без него.

Не может представить себе, что будет делать, если однажды потеряет еще и Мегуми.

Не может представить себе, как ему удастся после такого не сломаться.

Мегуми столько всего делает для Юджи.

Но…

Что сам Юджи сделал для Мегуми?

Разбил ему сердце, когда Мегуми признался ему в любви?