Потому что наблюдать за дерущимся Мегуми вот так, в движении, будучи не зрителем – а объектом и целью, тем, на ком сосредоточенно все его внимание, это совершенно другой уровень.

И совершенно другая оценка его способностей.

Мегуми бьет сильно, но взвешивая эту силу; Мегуми находит бреши в защите; Мегуми умело балансирует между инстинктами и вдумчивостью.

Мегуми такой, что от него Сукуну кроет как никогда в жизни.

Но проходит время, и он начинает замечать, что с каждым ударом в лице пацана все сильнее разгорается раздражение, источник которого понять сложно.

И так до тех пор, пока в конце концов Мегуми не останавливается и не шипит зло:

– Какого хера ты только защищаешься?

Сукуна останавливается тоже.

До мозга слова пацана доходят медленнее, чем хотелось бы, ржавые шестеренки стопорят работу – и Сукуна немного охеревает, когда наконец понимает.

А ведь и правда.

Все это время он действительно лишь защищается.

Но одна только мысль о том, чтобы ударить Мегуми в ответ.

Одна только мысль о том, чтобы вообще ударить Мегуми…

Сукуна вдруг осознает, что не может.

Блядь.

Он просто не может.

Мир падает и рушится – но какого-то хера остается стоять.

Ах, да.

Кажется, это падает и рушится что-то внутри.

Пока сердце гнилью ебашит по клетке ребер, Сукуна осознает, что вслух сказать этого не может тоже, не тогда, когда у него нет ни одного, сука, адекватного объяснения – а те, которые есть, он даже себе озвучивать не собирается.

Тем более он не может озвучить их Мегуми.

Поэтому все, что Сукуне остается – прикрыться ехидным оскалом и насмешливо выдохнуть:

– Думаешь, мне этого не хватит, чтобы победить?

Раздражение в глазах Мегуми моментально разгорается до пламенеющей ярости, и он тут же идет в атаку.

Дальше реальность разъебывает так, что Сукуна не успевает отловить, как именно они приходят к этому.

Его сбоящий мозг отказывается отслеживать причинно-следственную, отказывается восстанавливать цепочку событий.

Но вот Мегуми налетает на него градом точечных ударов, и защищающийся Сукуна отступает на шаг.

На второй.

А вот он уже лежит спиной на матах, и Мегуми нависает над ним.

Взъерошенный.

Дикий.

Яростный.

И черти в его глазах превращаются в скалящихся бесов, и завораживает так, что Сукуне взгляд не оторвать, Сукуне не излечиться. У Сукуны – Мегуми головного мозга, летальный исход, конечная.

Сукуна эту конечную встречает с распростертыми объятиями.

Сукуна в ее черноту падает с абсолютной готовностью.

– Не смей меня недооценивать, – наклонившись ниже, приглушенно рычит Мегуми ему практически в губы, и Сукуна задыхается его рыком, своей жаждой, своим голодом.

Задыхается.

Сукуна смотрит завороженно на Мегуми, сдающийся без боя, ушедший в абсолютную защиту, которую Мегуми без особых проблем пробил.

Сукуна смотрит на Мегуми.

И Сукуна в Мегуми падает.

И понимает, как он тотально.

Как абсолютно.

Как же он, нахрен, в этом пацане по уши.

Увяз – не вытащить.

И не хочется, чтобы вытаскивали.

И – как?..

И – когда?..

Сукуна не хочет думать об этом. Нахрен.

Нахрен.

Позже он уйдет в отрицание, обязательно, блядь, уйдет, так ведь гораздо проще; но сейчас все, на что его хватает – выдохнуть беспомощным хрипом в ответ:

– Никогда.

И бессознательно потянуться вперед.

Инстинктами.

Жаждой.

Потребностью.

Оглушительным, сжирающим его со всеми гнилыми потрохами голодом.

Нужно ближе.

Больше.

Еще…

Мегуми отшатывается от него за секунду до того, как их губы соприкасаются.

Мегуми отворачивается от него за секунду до того, как Сукуна окончательно в него падает.

…и вместо этого Сукуна падает в пустоту.

Проваливается под пол.

И в магму.

И куда-то к ебучему центру земли.

А Мегуми уже вскакивает на ноги.

Мегуми сипит севшим голосом что-то о «мне пора».

Когда слышится хлопок закрывшейся за ним двери, все еще лежащий на матах, сверлящий взглядом потолок Сукуна прикрывает глаза и разрешает безнадежному, больному смеху вырваться из его стягивающихся в черные дыры легких.

Он вляпался.

Он так, блядь, вляпался.

Комментарий к (за месяц до) Голод

моя неизменная благодарность всем, кто остается и заглядывает с приятностями в отзывы

вы замечательные

========== (спустя четыре месяца) Решимость ==========

Для этого понадобилось несколько недель – слишком много, слишком мало, – но все же Юджи наконец решился, и теперь он сидит на полу в гостиной, перебирая дедушкины вещи. Это совсем не так просто, как ему хотелось бы. И становится только сложнее, когда взгляд падает на кое-что конкретное.

Альбом с фотографиями.

Чувствуя убивающую смесь восторга и ужаса, Юджи прежде, чем успевает осознанно решить, что делать дальше, уже тянется к альбому рукой.

Теперь отступать поздно.

Он открывает первую страницу – и пропадает.

Пропадает в воспоминаниях, пропадает в ворохе улыбок и наигранно-хмурых взглядов, пропадает, глядя на себя и Сукуну, совсем мелких, пропадает, пока смотрит на живого еще отца.

На фотографиях мелькает и дедушка, хотя фотографироваться он никогда не любил – если при взгляде на отца боль шкребется под ребрами застарелая и иссохшая, но при взгляде на дедушку она вспыхивает очень ярко и очень остро. Кое-где появляется мама – стоит посмотреть на нее, и боль становится сродни зубной, заставляя морщиться; но даже так Юджи все еще не может заставить себя оторваться от просмотра альбома.

Только мимолетно удивляется, что дедушка не выбросил все фотографии с ней или не вырезал ее лицо с каждой.

Все-таки, каким бы ворчливым и жестким он ни пытался выставить себя напоказ – в душе дедушка был куда сентиментальнее и мягче, чем можно себе представить, и, видимо, важность этих фотографий перевесила силу ненависти к ней. При мысли об этом в грудной клетке колется тоска – но удивительно светлая.

Юджи продолжает смотреть.

Он пролистывает страницы одну за другой, жадно глотает навеки застывшие на них образы и окунается в те далекие дни, воспоминания о которых посерели и истрепались, но все равно остались тлеть теплом где-то рядом с сердцем.

Был ли Юджи когда-нибудь счастливее, чем в те далекие дни?

Он не уверен.

Именно таким его и застает Мегуми – сидящим на полу перед альбомом с фотографиями, с комом в горле, с чуть дрожащими руками, с жжением в глазах, которое уже почти готово пролиться солью.

На чужие шаги Юджи тут же оборачивается – а Мегуми тут же застывает.

Пару секунд он просто рассматривает лицо Юджи, а потом спрашивает с той мягкостью в голосе, которую очень редко можно услышать в его исполнении:

– Мне уйти?

И что-то с болезненной нежностью скручивается у Юджи в животе, когда он осознает – Мегуми, как и всегда, отлично его читает и понимает. Иногда даже лучше, чем он понимает себя сам.

Но Юджи только качает головой.

Если и есть кто-то, кого он хотел бы в такую минуту видеть рядом – то это точно Мегуми.

– Нет. Все в порядке, – отвечает Юджи; голос звучит куда более сиплым и даже плаксивым, чем ему хотелось бы. Вновь опустив взгляд на альбом, он пару раз моргает, чтобы прогнать пелену перед глазами, которая мешает ему что-либо рассмотреть. – Я просто… Нашел здесь кое-что. Можешь посмотреть, если хочешь, – и чуть пододвигает альбом в сторону.

Только после этого застывший в дверях Мегуми наконец сдвигается с места и подходит ближе, присаживается рядом. Когда он чуть подается вперед, к альбому, и видит его содержимое – глаза Мегуми округляются, пока изо рта вырывается тихое «ох».

Юджи фыркает.

Получается ни черта не весело.

– Ага. Нашел вот и… Немного увлекся.

А потом Юджи наконец удается сконцентрировать внимание на странице альбома, где он остановился, на фотографии, которая смотрит прямиком на него из прошлого – и фырканье гаснет, и Юджи чувствует, как горечь скапливается в горле, пока взгляд его прочно прикипает к тому, что он видит.