Вот теперь ему точно пора отвернуться.

И свалить.

Пусть пацан дальше себе развлекается, продолжая дубасить его грушу, планомерно ее добивая.

Но отвернуться Сукуна не может.

Заставить себя оторвать взгляд от капли пота, застывшей в остро высеченной ямке ключицы Мегуми – не может…

– Долго ты еще будешь пялиться? – разбивает шум в ушах Сукуны знакомый голос, и его резко швыряет в реальность – рожей в асфальт. Как вовремя.

Чертовски.

Блядь.

Вовремя.

Мимолетно Сукуна успевает порадоваться, что он уже не подросток и выдержка у него получше – а то теперь могло бы быть до пиздеца неловко.

Хотя от холодного.

А лучше ледяного душа он все равно не отказался бы.

Натянув на лицо зубастый оскал, Сукуна отрывается от стены и делает шаг вперед:

– Раз зал мой, то предполагается, что здесь все – мое, – акцентируя внимание на слове «мое»; скалясь еще шире. – А значит, могу пялиться куда захочу и сколько захочу.

Только после этого Мегуми наконец останавливается, переставая дубасить грушу, и бросает хмурый взгляд на Сукуну.

Дыхание его немного сбитое и тяжелое, предплечьем он убирает прилипшие ко лбу волосы, и Сукуна опять немного залипает на этом движении.

– Могу уйти, если тебя так напрягаю, – произносит Мегуми ровным и твердым голосом, который не сбивается даже несмотря на продолжающую неравномерно вздыматься грудную клетку.

Пытаясь сконцентрироваться, Сукуна моргает немного заторможено; моргает еще раз – уже более осмысленно, но немного удивленно.

Когда это он успел сказать что-то про «напрягаешь»?

В ответ Сукуна бросает как можно равнодушнее, безразлично пожимая плечами:

– Да похеру. Можешь добивать уже эту грушу, я все равно планировал купить новую.

И отводит от Мегуми взгляд – сукаблядь, это не должно быть так дохера сложно, – принимаясь за пуговицы собственной рубашки.

Когда он бросает ее на скамью и вновь смотрит на Мегуми, то едва успевает поймать его взгляд на себе – вот только Мегуми тут же отворачивается, и разобрать, было ли в этом взгляде хоть что-нибудь, Сукуна не успевает.

Впрочем, когда Мегуми начинает говорить, голос его звучит на градус-другой ниже.

А, может, Сукуна всего лишь принимает желаемое за действительное.

И когда именно это стало желаемым?

Впрочем, нахуй.

Совсем нахуй.

– У тебя что, татуировки по всему телу? – спрашивает Мегуми, все еще глядя куда-то в сторону, и, пользуясь прямо в руки к нему плывущей возможностью, Сукуна дразнит в ответ.

Интересуется, добавляя двусмысленной хрипотцы в голос:

– Хотел бы проверить сам?

– Нет, спасибо, – тут же холодно отбривает Мегуми, простреливая Сукуну абсолютно невпечатленным взглядом – и Сукуна едва сдерживается от того, чтобы по-детски закатить глаза, игнорируя намек на разочарование, лизнувший изнанку.

Конечно же, он не заинтересован ни в каком «да».

С чего бы, блядь?

Вопрос только в том, возможно ли вообще смутить этого пацана; Сукуна вот годами не бросает попыток – но все они пролетают мимо.

Впрочем, так только интереснее.

Когда Мегуми опять принимается дубасить грушу, Сукуна наблюдает за ним еще немного, мимолетно думая о том, что не помешало бы подняться в комнату и сменить джинсы на что-то, больше предназначенное для тренировок – но он определенно не собирается лишать себя добровольно даже на чертову минуту того зрелища, что перед ним открывается.

Так что вместо этого Сукуна спрашивает:

– Ну и чью рожу ты представляешь, так усиленно избивая грушу? – и тут же добавляет насмешливо, с легким театральным поклоном: – Если мою – то почту за честь.

Мегуми опять останавливается, придерживая руками в перчатках раскачивающуюся грушу, и бросает на Сукуну поостревший раздражением взгляд.

– Твоя и так слишком часто мелькает, чтобы еще добровольно ее представлять.

В ответ Сукуна не удерживается и во весь голос гогочет, на секунду лицом утыкаясь в ладонь. Ну что за бесстрашный наглец с отсутствующим инстинктом самосохранения, а?

Когда смех сходит на нет, Сукуна спрашивает с улыбкой, вновь глядя на Мегуми:

– И все-таки?

Пацан же смотрит на него странным, нечитаемым взглядом, потом переводит его на грушу, пару секунд молчит. Когда Сукуна уже думает, что ответа не получит и хочет приступить к тренировке – может, груша и занята, но здесь хватит, на что еще себя отвлечь, – Мегуми говорит, хмурясь:

– У нас учитель новый. Редкостный…

– Еблан? – услужливо подсказывает Сукуна, когда Мегуми замолкает на секунду – и уголки чужих губ чуть дергаются, когда он соглашается:

– Еблан. Он отчитал сегодня Юджи за то, что ходит в школу с розовыми волосами.

Что-то спокойное и легкое, поселившееся за ребрами, тут же лопается пузырем и разлетается стеклом; Сукуна физически ощущает, как собственная улыбка этим стеклом обрастает.

Когда же, ну конечно же, блядь, без чертова младшего братца дело здесь не обошлось.

Их разговор вдруг резко перестает ему нравиться.

А ничего не замечающий, продолжающий сосредоточенно смотреть на грушу Мегуми тем временем продолжает:

– Он же оставил Юджи после уроков за несделанное домашнее задание, а мне Юджи впихнул ключ от вашего дома и сказал, что обидится, если я тоже нарвусь из-за него на наказание, или если буду ждать его возле школы два часа. Идиот.

Раздражение на учителя моментально сменяется в голосе Мегуми неприкрытой нежностью, стоит ему заговорить о Юджи.

Горькая, почти болезненная тошнота подкатывает к глотке, и теперь Сукуне уже не нужно заставлять себя отворачиваться от Мегуми, это больше не составляет проблем – он просто физически не может вынести то, как загорается его лицо от одного упоминания, мать его, Юджи.

– Ясно, – говорит Сукуна, и получается куда грубее и злее, чем рассчитывал. В конце концов, он сам нарвался, когда задал вопрос – так хули теперь других винить-то за свои проебы?

Долбящее по костям раздражение, с которым он пришел в этот дом, уже давно улетучилось. Следом улетучились и накатывавшие друг за другом восторг, жажда, голод. Теперь осталась только гнилостная усталость.

Еще, может, немного желание надеть себе на горло удавку и затянуть потуже.

На несколько секунд между ними повисает тишина, которая теперь ощущается слишком плотной и давящей, прессом крошащей Сукуне кости.

Забив на тренировку, на все к херам забив, он хочет подняться в комнату – пусть пацан развлекается сам в свое удовольствие, – но на полпути его, уже подхватившего свою рубашку, вдруг останавливает голос.

– Что насчет спарринга?

Сукуна резко оборачивается. В глазах Мегуми читается вызов и что-то еще, что-то, чего Сукуна разобрать не может.

Если бы он знал пацана чуть хуже – решил бы, что ему по какой-то неясной причине нужно было, едва не важно было Сукуну остановить.

Будто ему есть хоть какое-то блядское до Сукуны дело.

Будто его хоть немного можно винить за то.

Что нет.

– Вместо груши я тебя представлять не хочу – но зато могу избить тебя настоящего, – продолжает тем временем Мегуми, и в глазах его загораются те самые черти, которые обычно приводят их к яростным спорам ни о чем и которые оставляют на теле Мегуми синяки и ссадины, когда он ввязывается в драки.

Сукуне от этих чертей башню – в руины.

Уголки его губ против воли дергаются, и, блядь, как у пацана это получается? Так просто швырять Сукуну от раздражения – к восторгу – к разбитости – и снова к восторгу?

Это, наверное, должно пугать – то, сколько всего этот пацан способен с ним сотворить, не прилагая к этому никаких усилий.

Но к черту страх.

Сукуна отбрасывает рубашку обратно, возвращается к Мегуми.

Скалится.

– Можешь попробовать.

Мегуми скалится в ответ.

С первым ударом Мегуми приходит вопрос – почему Сукуна давно не напросился на драку с ним? Одновременно с этим приходит новый прилив блядского благоговейного восторга.