Нет, об этом он подумает потом.

Для начала нужно разобраться с мудаком… то есть, продавцом… то есть, все-таки мудаком, который посмел к его ребенку полезть.

Так что Сатору открывает глаза; тянет к незнакомой игрушке, подбирая и ее.

А потом поднимается на ноги. Поворачивается к Мегуми.

Впихивает ему в руки рюкзак и свои покупки, теперь кажущиеся абсолютно бессмысленными.

Если бы только Сатору не ушел…

Если бы…

Еще раз встряхнув головой, он вновь поворачивается к продавцу и закрывает Мегуми собой.

Приспущенных на секунду очков и одного бритвенно-острого взгляда хватает, чтобы вопли продавца тут же оборвались, а сам он отшатнулся. Краем сознания Сатору осознает, что людей вокруг них собирается все больше – и ему-то самому плевать, но вот Мегуми…

Сатору чуть смещается, так, чтобы Мегуми оказался за ним полностью – скрытый не только от продавца, но по возможности и от любопытствующих зевак.

– Нормальные люди, обнаружив кражу, вызывают охрану, а не устраивают самосуд, – произносит Сатору все тем же холодным твердым голосом.

Продавец опять тушуется, краснеет еще сильнее; мнется и отворачивается, пыхтя себе под нос, и испуганно бегает глазами, явно опасаясь даже посмотреть на Сатору – и Сатору посмеялся бы над такой реакцией на себя, если бы дело не касалось Мегуми.

В конце концов, продавец берет себя в руки и пытается перейти к угрозам.

– Лучше я вызову сразу полицию, пусть они разбираются с этим…

– Отлично, вызывайте, – губы Сатору растягиваются в обманчиво-лучистой улыбке, но голос становится лишь холоднее, опускается до температуры арктических льдов; он позволяет скользнуть в интонации откровенной угрозе. – Как раз расскажу им, как вы занимались рукоприкладством по отношению к несовершеннолетнему, на которого набросились, отобрав у него вещи. Думаю, вон та камера мне в этом поможет, – и Сатору не глядя указывает рукой на камеру, которую заметил уже давно.

Продавец задыхается от возмущения, кожа его цветом уже ближе к свекольному – но Сатору видит по выражению лица, что ржавые шестерки в чужой голове крутятся, обдумывая нелицеприятные последствия; он явно уже жалеет о том, что ввязался во все это и распускал здесь руки.

Вот и чудненько.

Когда продавец так ничего и не отвечает, Сатору берет Мегуми за руку, бросает:

– Отлично, раз мы со всем разобрались… – уже собираясь отвернуться и увести Мегуми подальше отсюда, но продавец взвизгивает:

– Кто-то должен заплатить за игрушку!

Челюсть Сатору сжимается крепче, желание все же пустить кулаки в ход становится почти нестерпимым. В одной из рук до сих пор сжата эта чертова игрушка, которая почти превращается в ошметки в его судорожной хватке – за это дерьмо уже заплачено сверх меры той херней, которая здесь произошла.

Но потом Сатору бросает взгляд на Мегуми.

Видит, какой он бледный.

Видит, как поджаты его губы.

Видит, каким пустым стеклянным взглядом он смотрит себе куда-то в ноги.

Только сейчас до Сатору доходит, что за все это время Мегуми не сказал ни слова – и что-то внутри тревожно скручивается, перекрывая и гася ярость, пока он наблюдает за своим прямым, как стальная жердь, непривычно тихим ребенком.

Блядь.

Мегуми нужно уводить отсюда как можно скорее, время на разборки закончилось – и явно затянулось.

Так что Сатору, не выпуская руки Мегуми из своей, достает бумажник, вытаскивает из него пару купюр и швыряет их продавцу, наплевав на то, что там гораздо больше нужного. Сосредоточившись после этого исключительно на Мегуми, он забирает назад свои дурацкие покупки и наконец разворачивается, чтобы уйти.

Когда они оказываются на достаточном расстоянии от той лавочки и от начавших расходиться зевак, Сатору резко останавливается. Присаживается на корточки, бездумно отбрасывая пакеты куда-то на землю и обхватывает пальцами лицо Мегуми, все еще отказывающегося на него смотреть.

Обратив на это внимание лишь краем сознания, Сатору наконец отпускает на волю тревогу и беспокойство, граничащие с паникой, и начинает исследовать Мегуми на предмет каких-либо травм, бурча себе под нос:

– Он больше ничего тебе не сделал?

И…

– Если он притронулся к тебе даже пальцем…

И…

– Увижу хоть один синяк – вернусь и прикончу.

Очередная вспышка ярости разгорается под кожей при одной только мысли о том, что этот мудак мог хоть как-то навредить его ребенку.

Вот только Мегуми так ничего и не отвечает.

Никак не реагирует.

Мегуми позволяет вертеть себя в разные стороны, как послушная кукла, и это – неправильно.

Так неправильно.

Но это тоже – лишь краем сознания, пока Сатору продолжает методично проверять Мегуми на наличие каких-либо травм.

А потом его внимание привлекает тихий сиплый голос, такой уязвимый и разбитый, что и внутри что-то разбивается; Сатору, как раз закатывавший рукав Мегуми, резко останавливается на половине движения.

– Я ничего не крал, Сатору. Не знаю, как… Но я не крал.

И – блядь.

Блядь.

За эти секунды почти-паники Сатору успел совсем забыть о том, с чего все началось.

Что-то внутри опять болезненно скручивает при мысли «украл, чтобы не просить», при мысли «не доверяет», при мысли «хреновый отец», но потом до Сатору наконец доходят слова Мегуми, и он поднимает взгляд на его лицо, все еще сидя на корточках и смотря снизу вверх.

И Мегуми наконец смотрит в ответ.

И глаза у него больше не пустые и не стеклянные, напротив, в них эмоций теперь столько, что для всегда сдержанного Мегуми это – через край. Мегуми смотрит с отчаянием и мольбой, с таким уровнем безнадежности, что, боже, Сатору становится сейчас куда больнее, чем в ту секунду, когда он увидел незнакомую игрушку, валяющуюся в пыли.

Потому что Мегуми смотрит так, будто ждет, что Сатору сейчас его прогонит и прикажет никогда больше на глаза не показываться.

– Я верю, – тихо, но уверенно говорит Сатору, только бы прогнать это выражение из глаз Мегуми.

И Сатору действительно верит.

Абсолютно, безоговорочно верит.

И все со щелчком становится на свои места.

И сдвинувшийся с проторенной колеи мир возвращается на свою орбиту.

Всего лишь нескольких тихих разбитых слов для этого более чем достаточно.

Ощутив острый укол вины, Сатору вдруг абсолютно не понимает – как вообще он мог усомниться? Как мог решить, что Мегуми действительно украл что-то, чего ему хотелось – только бы не просить? Это же Мегуми! Да, он не попросил бы, никогда не попросил бы – потому что он попросту отказал бы себе в том, чего хочет, но никогда не пошел бы ради своих желаний на кражу.

Не ради какой-то дурацкой игрушки.

Кажется, он сам все еще эгоист до мозга костей, – осознает вдруг Сатору. Потому что подумал в первую очередь о себе, о собственном задетом эго, когда решил, что Мегуми не захотел у него ничего просить – а если бы задумался хоть на секунду, хоть на одну чертову секунду, то понял бы сразу…

А Мегуми все еще продолжает смотреть отчаянно и безнадежно, и Сатору опять обхватывает его лицо ладонями, и, сидя на корточках, это уже немного сложновато сделать, потому что – боже, когда этот ребенок успел так вытянуться, когда успел стать совсем взрослым? Почему это произошло так быстро?

Почему, черт возьми, даже спустя несколько лет он все еще сомневается, что Сатору не собирается его бросать?

– Я верю, – повторяет Сатору чуть громче и тверже, заставляя поверить и Мегуми, потому что, боже, конечно же, он верит.

Он должен был догадаться сам.

Но дело вот в чем: даже считая Мегуми виноватым, Сатору ни на секунду не задумался о том, чтобы просто его наказать; и он не представляет себе, что именно Мегуми нужно сделать, чтобы в его голове даже мимолетно промелькнула мысль о «прогнать».

А Мегуми смотрит на него еще несколько секунд, и выражение его глаз едва уловимо меняется, но вместо облегчения, которого Сатору ждал, на которое надеялся, там появляется…