…больше Мегуми так не думает.

Давно уже так не думает, даже если отказывался себе в этом признаваться.

В глазах появляется жжение при мысли о том, что он уже никогда не сможет сказать их дедушке, каких замечательных внуков тот вырастил – и Мегуми приходится судорожно сглотнуть и пару раз моргнуть, чтобы жжение прогнать.

А Сукуна тем временем уже встает, все так же на Мегуми не глядя; крайне старательно избегая любых, даже мимолетных, случайных прикосновений.

Сукуна поворачивается к нему спиной, и делает шаг от него.

И еще один.

И Мегуми думает, что он сейчас уйдет – и почему-то ощущает что-то сродни отчаянию, копящемуся где-то под кадыком; ни сглотнуть, ни выблевать.

Но Сукуна не уходит.

Сукуна вдруг останавливается.

Несколько секунд он продолжает безмолвствовать, каменное изваяние, напряжение плеч которого можно почувствовать физически.

А потом Сукуна говорит, явно пытаясь выдержать голос ровным и твердым – но основательно в этом проебываясь:

– Он звал тебя.

Мегуми не удается сдержать хриплый шумный выдох.

Ох.

Мегуми знал.

Конечно, он знал.

Юджи ведь сам почти прямым текстом все ему сказал – но услышать подтверждение…

И услышать его от Сукуны…

Он звал тебя.

…а я звал его.

И это совершенно не то, о чем Мегуми хочет сейчас думать – о чем может сейчас думать. Это ведь абсолютно не параллель. Совершенно никакой связи. У Юджи – кошмары после потери близкого ему человека. Очень понятно. Очень знакомо. Так, блядь, знакомо – и от этого за него только больнее.

А Мегуми…

Мегуми просто мудак.

Он ведь правда хотел поговорить с Сукуной после того вечера. Он, блядь, хотел. Но ему нужно было время. Ему нужно было разобраться с собственными, мать их, чувствами, которым он годами не давал выхода. Ему нужно было…

А потом их дедушка умер.

И мир очень знакомо провалился в бездну.

Стало чертовски не до того, чтобы обсуждать какие-то там долбаные поцелуи. И сейчас не до того пиздецки. Мегуми все еще не понимает, не знает, что это значило для Сукуны, не знает, значило ли хоть что-нибудь – может, ему его бесконечное эго просто зацепил тот факт, что кто-то назвал чужое имя, пока целовался с ним.

Может.

Но сейчас это неважно.

Сейчас Сукуна тоже потерял близкого человека – но делает вид, что в порядке, он так же бездарно, как и Юджи. Пусть и противоположными методами.

И Мегуми непроизвольно продвигается на шаг вперед – хоть и понятия не имеет почему. Зачем. Что он, блядь, собирается делать.

Что он может сделать.

Но из горла уже против воли вырывается:

– Ты сам в порядке?

На вопрос Сукуна не реагирует почти никак, и если бы Мегуми не следил так пристально, если бы его глаза уже не приспособились отлавливать мельчайшие движение в слабом лунном свете – он бы и не заметил, как дернулись его плечи на рваном вдохе, как напряглись предплечья.

– Конечно, – спустя пару секунд тишины наконец произносит Сукуна отточено ровным, отточено спокойным голосом – Мегуми ни секунды ему не верит.

Он делает еще один осторожный шаг вперед.

И еще.

Как к дикому зверю, который может в любой момент наброситься. Вот только Мегуми этого зверя не боится.

Давно уже не боится.

– Ты имеешь право быть не в порядке, – тихо говорит Мегуми, и он может увидеть, как напряжение Сукуны обрастает сталью, как мышцы его превращаются в гранит. – Ты ведь знаешь об этом, правда, Сукуна?

И в ту же секунду Сукуна оборачивается.

Сукуна наконец смотрит прямо на него.

И взгляд у него совершенно убитый.

Выцветший.

И он делает шаг к Мегуми. И еще один. И Мегуми думает, что, наверное, кто угодно на его месте уже бежал бы – но он сам бежать даже не думает.

Никогда ведь не бежал.

И Мегуми не знает, чего ожидает, не представляет, что Сукуна может сделать; знает он только, что опасность ему от этого хищника не грозит – и все равно поступок Сукуны становится для Мегуми неожиданностью.

Потому что, когда расстояние между ними сокращается до считанных дюймов.

Сукуна упирается лбом Мегуми в плечо и хрипло, ужасающе сломлено выдыхает.

Больше он не делает ничего. Никак не касается. Из-за того, что они теперь почти одного роста, Сукуна лишь едва сутулится, но оставляет между их телами расстояние. Руки он засовывает глубоко в карманы, и Мегуми видит, что предплечья уже напряжены до вздувшихся вен.

Появляется отчаянная потребность сделать что-то.

Хоть что-то.

Но руки вдруг ощущаются чужими, будто насильно пришитыми, и падающая на них тишина становится тяжелой, вязкой, и дышит Сукуна в плечо как-то обессиленно, с присвистом; дышит так горячо, что жаром обдает шею – кажется, позже там должны обнаружиться ожоги.

И Мегуми чувствует его слом.

Чувствует его отчаяние.

Чувствует его скорбь по тому, кого он всегда называл просто бесполезным стариком.

По тому, с кем они постоянно переругивались и грызлись – но это всегда ощущалось, как что-то привычное, как давно отточенный ритуал, который обоим был в радость.

И руки Мегуми наконец приходят в движение…

…но лоб Сукуны уже отрывается от его плеча.

Сукуна уже отступает на шаг. Второй.

Сукуна уже вновь от него отворачивается.

И вновь наглухо закрывается.

И Мегуми так хочется сократить расстояние между ними. Хочется встряхнуть. Хочется прокричать, чтобы перестал закрываться и трамбовать все в себя.

Но он не может.

Не может.

Он не может обнять его так же, как Юджи; не может прижать его к себе так же, как Юджи.

Не может держать его и говорить «я здесь».

И подразумевать «ты не один».

У Мегуми попросту нет на это права.

Они ведь друг другу никто.

Они не друзья.

Не товарищи.

Даже не враги.

Они друг другу не что-то… большее.

Они.

Друг другу.

Никто.

У него нет права подойти сейчас к Сукуне, сократить расстояние между ними – не несколько шагов, несколько пропастей; но Мегуми бы перепрыгнул; он бы, блядь, перепрыгнул, если бы имел чертово право.

Если бы имел право обнять сейчас Сукуну, ткнуться ему носом в загривок.

Просто, чтобы знал – он рядом.

Он рядом, пока нужен.

Но он не нужен.

И Сукуна хрипит – в темноте ночи больше ощущение, чем реальный голос:

– Возвращайся к брату.

И у Мегуми кулаки бессильно сжимаются, пока внутри тоже что-то сжимается – отчаянно и болезненно, но он заставляет себя отступить на шаг.

На еще один.

И еще.

Потому что у него нет никаких чертовых прав, а Сукуна закрывается от него, и он Сукуне никто.

В дверном проеме Мегуми встречает Пес, смотрящий печальным, понимающим взглядом. В этот раз Мегуми ничего не говорит ему, лишь коротко кивает в сторону гостиной, и Пес поддерживающе бодает его мордой в бедро, подставляясь под прикосновение, а потом вновь послушно возвращается к Сукуне.

Мегуми же возвращается к спящему Юджи.

…и отказывается думать о том, почему ему так сильно хочется остаться.

Комментарий к (спустя три с половиной месяца) Скорбь

спасибо тем, кто здесь остается. очень ценю все слова, которые вы приносите работе

и спасибо Helena_6277 за подарок, мне внезапно и согревающе

========== (за семь лет до) Сомнение ==========

Требуется всего какая-то неделя драматичного нытья, неделя демонстративных жалоб на несправедливость мира, неделя скулежа о том, что его никто не-любит-не-ценит – и это наконец срабатывает.

Мегуми закатывает глаза, бурчит себе под нос что-то о котятах, которыми он, видимо, завтракал в прошлой жизни, раз в этой заслужил такое – но соглашается пойти на фестиваль.

Сатору в восторге.

На самом деле, это немалый такой прогресс, раньше на Мегуми никакое нытье не действовало, этот упрямый несносный ребенок может быть абсолютно непрошибаемым, когда захочет.

Но сейчас он соглашается.

И у Сатору за ребрами очень приятно щекочется тепло, когда он позволяет себе мысль о том, что, кажется, у них все получается.