И он берет худи в руки снова.

Конечно же для того, чтобы выбросить! Абсолютно точно! Никаких других вариантов!..

Только ткнется еще раз в нее носом…

Только почувствует себя еще на секунду так, будто пацан здесь, рядом, будто позволяет зарыться себе носом в шею и дышать-дышать-дышать…

Бля-я-ядь, – тянет Сукуна мысленно с нотой обреченности, стискивая челюсть крепче, сжимая худи в кулаке с такой силой, что белеют костяшки.

Что ж он творит-то.

Что ж он, нахуй, творит.

И в следующее мгновение он швыряет худи на кровать, пару секунд смотрит на нее, как на главного врага в своей всратой жизни – а потом, вздохнув, швыряет себя на кровать следом.

Он так и засыпает, уткнувшись в худи носом, окруженный запахом пацана.

И впервые за очень долгое время ему удается провалиться в глубокий мирный сон на несколько часов.

Просыпается Сукуна неожиданно спокойный, едва не умиротворенный, но потом взгляд падает на худи – и он вызывает внутри искусственное раздражение, говоря себе, что никогда, блядь, больше.

Никогда, блядь, больше заканчивается через пару дней, когда Сукуна опять засыпает, уткнувшись носом в худи.

А потом это происходит снова.

И опять.

И еще раз.

И постепенно запах Мегуми с худи выветривается, выветривается даже соль пота. И – скучать по чужому запаху пота?

Романтика, бля.

Хули.

– хмыкает Сукуна зло.

Вот только вместе с запахом выветривается и целебные для сна свойства худи, но у Сукуны даже не получается разозлиться на этот факт; не получается наконец убедить себя, что уж теперь-то точно пора худи выбросить.

Вместо этого он, однажды вечером хмуро глядя на нее, вдруг хмыкает – а чо ему терять-то?

И так дичь лютую творит, с катушек уже совсем съехал.

Добро пожаловать на вашу остановочку, Рёмен Сукуна.

Не забудьте сигануть во-о-он с того обрыва.

Его специально для вас приготовили!

И Сукуна, сделав глубокий вдох, будто и впрямь сигануть с обрыва собрался – где-то так оно и ощущается, – напяливает худи на себя.

С удивлением понимает, что она ему почти впору.

Разве что в плечах жмет, но не критично.

И рукава достают только до костяшек на запястьях.

Что-то внутри очень страшно и очень основательно теплеет, когда Сукуна думает о том, что воробушек-то его окончательно превращается в волка.

Моргает, когда осознает свои мысли, и тут же раздраженно передергивает плечами, встряхивает головой, псина мокрая-подзаборная, пытаясь лишнее из себя вышибить.

Но худи с себя так и не снимает.

С тех пор он иногда надевает ее в доме деда и Юджи, оставаясь в одиночестве. Запах-то Мегуми все равно уже выветрился, так что он ничем не жертвует – почему такое вообще может быть для него жертвой, Сукуна думать отказывается.

Почему ему не хочется, чтобы толстовку увидел Юджи, почему хочется оставить вот это только для себя – Сукуна тоже отказывается думать.

Нет, дело вовсе не в том, что это единственная в его распоряжении вещь, принадлежащая Мегуми – возможно, единственная, которая у него когда-либо будет, – и он не собирается еще и это отдавать своему тупому братцу.

Вообще нет.

Чтоб его.

И это становится почти рутиной.

Почти обыденностью.

И Сукуне стоит огромных усилий все-таки закинуть худи в стиралку, когда от нее начинает откровенно нести. И запах у его кондиционера оказался совсем не тем, которым вещи стирает Мегуми – ну и похеру.

Это неважно.

Неважно, блядь.

И Сукуна продолжает надевать худи после особенно заебавших дней, и иногда ему кажется, что это – единственное, что удерживает его от жажды вырвать кому-нибудь глотку. Что позволяет ему не взвыть в те ночи, когда он остается в этом доме – но здесь не оказывается Мегуми, невозмутимо вплывающего ночью на кухню, чтобы сделать свой извечный черный чай.

И Сукуна не знает, когда присутствие пацана стало ему жизненно необходимым, чтобы функционировать.

И Сукуна не знает, когда без пацана на орбите своей планеты стало тяжело дышать.

И Сукуна не знает, когда появилась потребность самому влезть на чужую орбиту.

Сукуна, блядь, не знает.

Но он засыпает в худи Мегуми в первый раз.

Во второй.

В пятый.

И под веками снова и снова – острые скулы Мегуми, редкие и колюче-светлые полуулыбки Мегуми, бесы в глазах Мегуми, с каждым из которых бы перезнакомиться и руку пожать; Мегуми повзрослевшего и возмужавшего, обросшего сталью, от которого крышу чуть-чуть – в кювет и до разлома, как это ни игнорируй.

И даже без запаха Мегуми на этой худи, Сукуна ловит себя на том, что впервые за очень-очень долгие годы именно в ней он ощущает себя, как дома.

Он, у которого настоящего дома не было с самого детства.

И это такая слащавая ебанина, конечно.

Невообразимая херня.

Но Сукуна не может избавиться от этого ощущения. Как не может избавиться и от разочарования, когда просыпается – и ощущение уходит, пока он снимает худи.

Сукуна отказывается признавать, что это что-то значит.

Всего лишь худи удобная.

Всего лишь запах у Мегуми успокаивающий.

Всего лишь.

Всего лишь, блядь.

А потом, однажды, когда Сукуна оказывается вымотан, заебан настолько, что вырубается вечером в своей комнате – его будит звонок в дверь. Спустя каких-то полчаса отруба после суток бодрствования.

Сукуна только взрыкивает и отмахивается – дед или Юджи откроют.

Но звонок повторяется во второй раз.

И в третий.

Разозленный, взъерошенный Сукуна все-таки выбирается из кровати, собираясь свернуть шею тому, кто окажется за входной дверью – а потом свернуть шею и братцу за то, что на звонок не реагирует.

Но потом он открывает дверь.

И видит того, кто за ней стоит.

И вся кипевшая кровью по венам злость тут же куда-то девается, чтоб ее.

Он игнорирует то, как на секунду – всего на секунду – изгнившая сердечная мышца за ребрами останавливается и страшно сжимается.

У Сукуны от прерванного короткого сна теперь еще и кувалды по черепной коробке ебашат, так что он только оскаливается устало и отступает в сторону, пропуская Мегуми.

Захлопывает дверь.

Уже разворачивается, чтобы уйти – он всегда за перепалки с пацаном, но сейчас не уверен, что его мозг может сгенерировать что-то хоть относительно сносное.

Но на полушаге его тормозит тихое, прилетающее в спину:

– А это, случайно, не моя худи? Я как раз искал…

Сукуна застывает.

Сукуна медленно опускает взгляд.

Сукуна чертыхается сквозь стиснутые зубы, понимая – да, на нем та самая худи.

Вспомнить, когда именно надел ее, Сукуна не может; возможно – только возможно – в последнее время это действие становится все более бессознательным, все более инстинктивным; возможно, это его единственный способ хоть немного поспать, даже когда с ног валит усталостью.

Возможно…

Чтоб его.

Черт.

Это же надо было так проебаться.

Не оборачиваясь, Сукуна бросает:

– Бредишь, пацан.

И не столько слышит, сколько нутром чует, как пацан подходит ближе.

И еще ближе.

И, когда он тычет пальцем Сукуне в плечо – Сукуне кажется, ему этим коротким прикосновением прожигает и ткань, и кожу, и кости к чертям клеймит.

Вашу ж мать.

– Вот тут. У меня пятно было. Не получилось отстирать.

Сукуна чуть поворачивает голову, бросает взгляд туда, где ему все еще кости клеймит палец пацана.

И видит то самое пятно.

Блядь.

– Да похер, она на диване валялась, я и забрал, – нарочито растягивая слова, произносит Сукуна, пытаясь игнорировать то, что все равно звучит, будто оправдывается. – Вернуть?

И что-то внутри на секунду обрывается.

Потому что, если пацан сейчас скажет вернуть…

Если…

То Сукуне похер.

Конечно, похер.

Да нахуй ему вообще сдалась вещь пацана; да настолько же он поехавший, чтобы в ней нуждаться, как в кислороде для истерящих легких!