Мегуми теперь просто придвигает к Сатору тарелку с едой и, игнорируя деланно-легкомысленное «я не голоден», стоит с хмурым видом над ним до тех пор, пока Сатору с обреченным выражением лица не съедает хотя бы пару ложек.

Мегуми теперь просто утаскивает Сатору вместе с собой на диван, и включает какой-нибудь бессмысленный фильм, и Сатору осознает, что между ними повисает страшная, не нарушаемая даже звуками телевизора тишина, только когда Мегуми, его молчаливый, сдержанный ребенок неловко пытается эту тишину разбить.

Мегуми теперь просто загоняет его в спальню, заставляет улечься на кровать, заставляет хотя бы немного поспать – потому что с тех пор, как эти, новые кошмары о Мегуми стали главенствовать в снах Сатору, он спать отказывается, и это не проходит мимо внимания его слишком умного ребенка.

Мегуми теперь просто силком вытаскивает Сатору вместе с собой на прогулки с Псом, хотя раньше всегда ворчал, когда Сатору вместе с ними напрашивался – и Сатору не находит внутренних сил на спор, поэтому покорно идет с ними, чтобы спустя минут пять ретироваться обратно домой под каким-нибудь идиотским непродуманным предлогом.

И так они приходят к тому, что теперь, месяц спустя, Мегуми впихивает в руки Сатору шампунь и полотенце, разворачивает его на сто восемьдесят и толкает в сторону ванной, ворча при этом ему в спину:

– От тебя уже несет, Сатору. Еще немного – и я задохнусь.

Сатору шумно выдыхает. Пытается легкомысленно и драматично – получается тяжело и устало. Ему не нужна никакая ванная, не нужен никакой душ – он в порядке. Но одна мысль о споре и о том, сколько он потребует энергии, заставляет Сатору поморщится.

Так что он покорно позволяет рукам Мегуми себя вести.

Оказывается, что Мегуми уже набрал ему ванную – куча пены, пахнет чем-то сладким. Все, как Сатору обычно любит.

– Если через полчаса ты выйдешь оттуда такой же, как и зашел – я тебя стукну, – с беззлобным ворчанием угрожает Мегуми.

– Не боишься, что я в ванной утоплюсь? – бурчит под нос Сатору, чувствующий легкий, почти неощутимый укол раздражения из-за того, что с ним – как с ребенком.

Позади него моментально воцаряется абсолютная тишина, заставляющая Сатору обернуться.

И тут же вмазаться во взгляд Мегуми, полный такого тотального, всеобъемлющего ужаса, что он рикошетом отбивается Сатору под кожу.

– Эй. Это шутка. Просто идиотская шутка, – тут же пытаясь все исправить Сатору, собираясь сделать шаг к Мегуми и положить руку ему на макушку – но почему-то себя останавливая. – Я искупаюсь и тут же выйду. Как ты и сказал.

Мегуми переводит все еще до краев полный ужаса взгляд с Сатору на ванную и обратно, выглядя при этом так, будто борется с желанием схватить Сатору за руку и вытащить его отсюда силком. Но потом он делает глубокий вдох и коротко кивает, резко разворачиваясь. Выходит, захлопывая за собой дверь.

Сатору чертыхается себе под нос.

Какого хера он творит?

Несколько секунд он просто стоит с закрытыми глазами и заставляет себя дышать, пока наконец все же не раздевается, не опускается в приготовленную для него ванную – потому что пообещал; и Сатору осознает, насколько все это время, целый чертов месяц он был напряжен каждой клеткой тела, только когда мышцы против воли начинают расслабляться в комфортно-теплой воде.

А потом он выходит в коридор, и Мегуми, уже вооруженный расческой и феном – и выдыхающий с таким очевидным облегчением, – тут же берет над ним шефство.

И Мегуми усаживает его на диван боком, а сам устраивается позади.

И Мегуми начинает расчесывать ему волосы с такой осторожностью и бережностью, что Сатору приходится сглотнуть ком в горле; так мягко и ласково распутывает случайные колтуны – Сатору, наверное, впервые в жизни настолько небрежно голову мыл и вытирал, – что по сердцу кто-то проходится ржавой пилой вдоль да наискось.

И над ними повисает немного неуютная, какая-то беспокойная тишина, пока Мегуми наконец ее не рушит.

Пока Мегуми в какой-то момент не говорит – так тихо и приглушенно, что Сатору не уверен, слышит ли он это или ощущает какой-то внутренней, настроенной на его ребенка чуйкой.

– Пожалуйста, Сатору, что бы ты ни делал с собой – перестань. Я не… – голос Мегуми, хриплый и болезненный, сбивается, падает и рушится; Сатору, ощущающий, как и сам рушится, пытается обернуться – но Мегуми ему не позволяет, бережно, но твердо удерживая за голову и продолжая: – Я не могу смотреть, как ты сам себя убиваешь.

Сразу же после этого Мегуми берет фен, все так же не позволяя Сатору обернуться, не оставляя возможности ответить – хотя Сатору едва ли смог бы сейчас ответ найти, – и произнесенные слова тонут в статичном шуме, когда Мегуми фен включает. Можно было бы подумать, что они вовсе никогда не были озвучены.

Вот только они были.

И что-то внутри Сатору сжимается виновато и страшно, и что он творит, что ж он творит-то, господи; что он делает со своим ребенком. Пока там, во снах, Сатору снова и снова ждет, когда Сугуру вновь придет к нему; пока там, во снах, Мегуми вновь и вновь истекает кровью и смертью на его руках, а Сатору пытается отыскать способ его спасти, боясь, что однажды этот сон станет реальностью – здесь, в нынешней реальности, Сатору причиняет.

Своему ребенку.

Боль.

А потом Мегуми наконец показывается из-за спины Сатору и чуть толкает его в плечо, чтобы Сатору сел к нему лицом и выпрямился на диване, спустив ноги на пол.

И Сатору чуть запрокидывает голову, чтобы впервые за последний месяц посмотреть, по-настоящему посмотреть Мегуми в глаза. И хотя лицо его привычно невозмутимое, безэмоциональное – скулы его болезненно заострились, кожа бледнее обычного, под глазами залегли въевшиеся в кожу тени.

А сами глаза усталые.

Взрослые.

С болью и отчаянием, тщательно скрываемыми и подавляемыми – но слишком явно затопившими радужку до самого дна.

Что.

Сатору.

Творит.

Руки Мегуми все еще – осторожные и бережные, он касается так ласково, как Сатору, наверное, никто никогда не касался – в грудной клетке щемит. И Мегуми немного хмурится – складка появляется между бровей, – очевидно прилагая усилия к тому, чтобы сделать что-то относительно сносное с волосами Сатору, но получается у него явно плохо. Сатору знает – у него будет сущий бардак на голове после стараний Мегуми.

И знает, что это будет лучшая прическа в его жизни.

В какой именно момент Сатору проебался так сильно, что в их семье родителем окончательно стал Мегуми?

И Сатору перехватывает взгляд Мегуми.

И улыбается ему грустно – но мягко, впервые за последние дни не заставляя себя, не надевая на себя стекло улыбки, как маску; улыбается Мегуми коротко – но искренне, так, как умеет улыбаться только своему ребенку.

Впервые за последний месяц он улыбается для Мегуми по-настоящему.

И Сатору кажется, он может увидеть, как крохотная часть напряжения покидает плечи Мегуми.

И Мегуми откладывает расческу и фен, и ласково зарывается пальцами Сатору в волосы, пока они продолжают друг на друга смотреть… а потом начинает их взъерошивать, и Сатору возмущается театрально, вдруг осознавая, что последние недели этого не делал.

– Эй, ты что творишь с моими идеальными волосами, несносный ребенок?!

– Спесь тебе сбиваю, заносчивый ты старик, – и они начинают препираться, как обычно – как делали это обычно, до того, как Сатору все чуть не разрушил.

И в какой-то момент они начинают смеяться, и в какой-то момент все вдруг становится так, как должно быть.

Сатору выдыхает.

Он думает – может, теперь все действительно будет в порядке.

Может быть, теперь его собственное следующее «я в порядке» для Мегуми не будет лживым.

Но потом наступает ночь.

И вместе с ее чернотой за окнами – приходит краснота на пальцах Сатору.

И вот в его руках вновь Мегуми – и он вновь куда старше того Мегуми, с которым они смеялись считанные часы назад. И дышит он вновь рвано. Хрипло. И у Сатору вновь отчаяние – за ребрами, ужас и паника – в глубине костей.