– Я… Я не… Это…

Когда становится ясно, что сказать что-то связное у растерянного, смотрящего все отчаяннее Юджи вряд ли выйдет – Мегуми решает осторожно вклиниться в этот беспорядочный ворох местоимений и предлогов.

– Все в порядке, – как можно мягче произносит он, подавляя порыв придвинуться ближе. – Я знаю, что ты не любишь меня в ответ.

– Но я люблю! – тут же находится Юджи и выкрикивает яростно, чуть ли не обиженно.

Второй раз за последние несколько минут он совершенно бездумно выпаливает то самое слово – и Мегуми вздыхает чуть безнадежно, чувствуя растекающуюся под ребрами болезненную нежность от того, какой же Юджи трогательный идиот.

– Может быть, – не спорит Мегуми, но тут же добавляет с грустью в голосе, которую оказывается совершенно не в состоянии контролировать. – Вот только не так.

Тут же сникнув, Юджи ссутуливается, как-то опадает весь и скукоживается виновато, отзываясь эхом куда тише, уже без яростного пыла, с которым почти кричал считанные секунды назад:

– Не так.

И.

Вот оно.

Подтверждение.

То, что Мегуми знал всегда.

То, чего он от своего признания ждал.

И небо не падает.

И крыша не проламывается.

И Мегуми не погребает под обломками.

В грудной клетке сдавливает тоскливо и больно, ржавыми гвоздями по сердцу и по изнанке – но не так оглушительно, не так ядовито и кровоточаще, как Мегуми ждал.

Вполне терпимо.

В конце концов, отсутствие взаимности никогда не было тем, чего он по-настоящему боялся.

Боялся Мегуми не этого.

И пока что Юджи не врезал ему, не наорал на него, не прогнал – но, может быть, он еще попросту не до конца осознал. Может быть, худшее все еще впереди.

Мегуми заставляет себя дышать медленно и размеренно, когда повторяет:

– Все в порядке.

Когда вслух произносит:

– Я вообще не собирался этого говорить.

Брови Юджи тут же сходятся к переносице, он хмурится расстроенно, чуть ли не обиженно, и поджимает в возмущении губы прежде, чем спросить:

– Как это – не собирался? – и он тут же добавляет с нотками, похожими на осуждение: – Это же… Мы же друзья!

Трогательный.

Идиот.

– Это явно не то, что я мог бы обсудить с тобой, как с другом, – как можно более ровно и спокойно объясняет Мегуми, не давая тоске просочиться в голос.

Но все равно Юджи опять сникает, смотрит огромными и виноватыми щенячьими глазами, а когда начинает говорить – голос звучит сипло и сдавленно; немного сломлено; немного убито.

– Мне жаль.

И черт знает, за что именно Юджи просит прощения.

За то ли, что не может ответить тем же.

За то ли, что Мегуми не мог поговорить об этом с ним; да вообще ни с кем не мог, на самом деле.

За то ли, что он такое неловкое, восхитительное совершенство, а Мегуми – дурак, в лучшего друга влюбившийся.

– Все в порядке, – произносит Мегуми.

До сознания не сразу доходит, что он повторяет это в третий раз, и – черт. Кого именно Мегуми пытается убедить? Юджи или себя самого?

Или, может, ему просто стоит пополнить словарный запас?

Чуть передернув плечами с легким раздражением – исключительно на самого себя, – Мегуми продолжает говорить:

– Я просто решил, что так будет честно. Если ты будешь знать. Понимать, с кем… – запнувшись, он судорожно, с силой сглатывает – но заставляет себя продолжить; получается тише, сорваннее: – С кем ты общаешься.

Не выдержав, Мегуми отводит взгляд от Юджи и застывает, не сразу осознавая, что забывает дышать – и шумно втягивает носом воздух. Начинает делать вдохи и выдохи на мысленный счет, чтобы вновь не забыться; чтобы отвлечься от того, как панически треморит под кожей.

Потому что именно это – то, чего он боялся на самом деле.

То, от чего ужас вгрызается в жилы и капканом замыкается на внутренностях.

Раз-два.

Вдох.

Три-четыре.

Выдох.

Раз-два…

– Мегуми, – зовет Юджи, и голос его в этот раз кажется непривычно бесцветным, несвойственно для него безэмоциональным – едва ли это хороший знак.

Сделав еще один вдох, Мегуми все-таки заставляет себя посмотреть на него. Потому что не собирается бежать. Потому что и так слишком долго бежал и скрывался от самого себя.

А Мегуми ведь никогда не отказывался от долбаной ответственности.

Тем более от ответственности за собственные слова и поступки.

Так что он прямо и решительно смотрит Юджи в глаза, ожидая, пока в грудину прилетит ментальным хуком, который ему ребра в песок разъебет.

– Мегуми, – повторяет Юджи, и брови его опять сходятся к переносице, и в голосе появляется что-то болезненное, уязвленное. – Ты же не думал, что я откажусь от нашей дружбы… откажусь от тебя из-за того, что ты чувствуешь, да?

К концу предложения голос Юджи становится совсем тихим, и в глазах его что-то разбивается, там сплошная абсолютная вина разбивается на оттенки вины, грусти, обиды, страха. На оттенки неуверенности и надежды.

На оттенки преданности и доверия.

В этот раз Мегуми не приходится напоминать себе, что нужно дышать – кислород сам живительно льется ему в легкие. Внутри что-то расслабляется – отпускает напряжение, исчезает многотонный пресс, годами давивший ему на внутренности.

Мегуми и не знал, что он там был до тех пор, пока не получилось наконец вдохнуть.

Потому что этого взгляда Юджи достаточно для ответа.

Юджи не собирается прогонять его. Не собирается смотреть с отвращением, с ненавистью и презрением. Не собирается отказываться от него – от их дружбы.

И смотрит он лишь с оттенком обиды – на то, что Мегуми вообще мог допустить мысль, что он откажется.

Смотрит лишь с оттенком неуверенности и страха – потому что, вероятно, теперь пытается понять, не был ли он плохим другом, раз Мегуми в нем усомнился; и теперь приходит черед Мегуми ощущать вину.

И это ведь Юджи, боже.

Это ведь Юджи, с которым они познакомились, когда этот идиот чуть не самоубился, пытаясь спасти котенка.

Это ведь Юджи с его теплом и улыбками, с его преданностью, Юджи, который всегда был рядом.

Это.

Ведь.

Юджи.

Мегуми не должен был сомневаться. Не должен был бояться.

И все-таки – он боялся.

Но в эти секунды страх уходит – и Мегуми может дышать.

– Больше не думаю, – в горле пересыхает, и голос выходит пустынным и ломким, но глаза Юджи тут же смягчаются облегчением, и он чуть подается вперед, выпаливая немного спешно и громче нужного, путаясь в словах, будто его рот не поспевает за мозгом:

– Ты ведь знаешь, что ты мой лучший друг, да? Что ты один из самых важных для меня людей? Что дороже тебя и дедушки у меня никого нет? Что я уже не представляю, каким был бы мой мир без тебя – и не хочу представлять? Что мне страшно от одной мысли о дурацком мире-без-тебя, Мегуми? Наша дружба – одна из лучших вещей, которые случались со мной, и я ни за что добровольно не откажусь от нее. Пока ты сам хочешь быть моим другом. Если… Если, конечно, ты все еще… – к концу своей речи, изрядно оглушившей и дезориентировавшей Мегуми, весь энтузиазм и запал Юджи вдруг сходит на нет, и последние слова получаются рваными и неуверенными, совсем тихими – и в глазах Юджи опять появляется страх.

Мегуми тут же произносит, серьезно и уверенно, не понимая, как Юджи вообще может сомневаться:

– Конечно, хочу.

– Хорошо, – чуть улыбается Юджи, явственно расслабляясь и выдыхая с очевидным облегчением. – Потому что не знаю, что я делал бы, если бы…

– У тебя есть уйма людей, которыми можно с легкостью меня заменить, – фыркает Мегуми, пытаясь обернуть сказанное шуткой – но получается слишком серьезно и болезненно для шутки.

Потому что это правда.

Потому что люди тянутся к Юджи, светлому и теплому, потому что Мегуми не единственный, кто мотыльком летит на тот костер, который мягко и целительно тлеет внутри него.

Это для Мегуми Юджи – единственный настоящий друг, но для Юджи может найтись уйма людей, которыми можно было бы с легкостью Мегуми заменить – и которые были бы лучше, чем Мегуми.