Потому что нет причин для этого.

Никаких, нахрен, причин.

А у Годжо выражение лица на секунду становится удивленным – но тут же смягчается, в нем появляется столько нежности, что Сукуне кажется: он подсмотрел за чем-то неебически личным, ему не предназначенным; а Годжо прижимает к себе Мегуми крепче, так крепко, будто боится, что тот исчезнет, если не держать достаточно крепко.

Годжо бормочет в макушку Мегуми тихо и приглушенно, так, что Сукуна едва слышит – а лучше бы не слышал вообще:

– Я держу тебя.

И пацан от этих слов расслабляется окончательно, обмякая в руках Годжо.

Но когда Сукуна уже хочет отвернуться от этой слащавой до приторности, до сахара на зубах картинки идеальной семьи, Годжо вдруг поднимает на него взгляд.

Годжо говорит тихо, но серьезно и уверенно, глядя Сукуне в глаза:

– Спасибо.

Сукуна на это только коротко, рвано кивает.

И тут же разворачивается, захлопывая за собой дверь.

Еще несколько секунд он стоит на месте, делает пару глубоких вдохов – а потом заставляет себя идти.

Вместо бара он отправляется обратно в дом деда и Юджи и за остаток ночи какого-то хера скуривает две пачки сигарет.

И нет, он не выдыхает с облегчением, когда утром слышит, как Юджи разговаривает с Мегуми по телефону веселым голосом, по одному тону которого ясно – с пацаном все в порядке

Совсем нет.

Комментарий к (за два года и три месяца до) (не) Забота

благодарю всех за теплоту в отзывах

вы замечательные

========== (спустя три месяца + четыре дня) Признание ==========

– Я люблю тебя.

Губы Юджи разъезжаются в широкой и счастливой, такой слепяще-яркой улыбке, и он без сомнений, без колебаний тут же выпаливает ответное:

– Я тоже тебя люблю!

Мегуми ощущает, как уголки его губ тоже против воли дергает вверх – улыбке Юджи, его теплу и свету всегда было сложно сопротивляться. Но он понимает, что собственная улыбка выходит куда тоскливее и безнадежнее, чем хотелось бы.

– Нет, Юджи, – мягко качает головой Мегуми, останавливая его – и, сделав глубокий вдох, с разгона прыгает в пропасть; зная, что с высокой вероятностью переломает себе все кости, когда приземлится в ее черноте. – Не как друга.

Улыбка Юджи вздрагивает, ломается по краям и медленно осыпается с лица. Пару раз он непонимающе моргает, пока в глазах наконец не загорается осознание, вырывающееся из его рта пораженным выдохом:

– Оу.

Да уж.

Оу.

Мегуми ощущает, как противно скручивает желудок, и тошнота подкатывает к глотке. В его планы никогда не выходили эти секунды, никогда не входило это признание – чему было бесконечное множество причин.

И все-таки – он сейчас здесь.

И он терпеливо ждет, пока небо проломит крышу, чтобы они всей грудой обрушились ему на голову.

Когда этим утром Мегуми брился в ванной – все шло не так.

Ужасающе не так.

Он все пытался сосредоточиться, сконцентрироваться только на бритве и щетине – но взгляд непроизвольно соскальзывал раз за разом, падал на темнеющее на горле пятно. И так до тех пор, пока лезвие не соскочило в конце концов, стоило Мегуми отвлечься в очередной раз – и он, матерясь, принялся смывать водой пену и проступившую кровь.

Обработав царапину и закончив бриться, Мегуми вцепился пальцами в края раковины, всмотрелся в собственное отражение. Уже осознанно разрешил себе скользнуть взглядом ниже. К отметине.

Зубы сжались крепче.

Пальцы вцепились в края раковины сильнее.

Блядь.

Появилось иррациональное, ядовитое желание разбить самого себя, в зеркале виднеющегося – Мегуми вдохнул-выдохнул, силой сглотнул острый и резкий приступ ярости, вспыхнувшей и разгоревшейся за считанные секунды.

Он все еще не знает, как удалось сдержаться и не разъебать что-нибудь утром. Потому что утром Мегуми не понимал, какого черта – и сейчас это понимает еще меньше.

Какого черта произошло той ночью.

Какого черта творит Сукуна.

Какого черта творит он сам.

Какого, блядь, черта.

Мегуми привык осознавать собственные действия, он в принципе человек действия, он привык осознавать целиком и полностью причины и следствия собственных поступков…

Ладно, да, возможно, это хрень полнейшая.

Абсолютный пиздеж.

Возможно, он поступает импульсивно куда чаще, чем готов признать, куда чаще, чем ему хотелось бы – а хотелось бы ему никогда.

Но Мегуми привык отвечать за то, что делает – и вот это уже правда.

От ответственности Мегуми не бежал никогда.

Если он проебывается и создает проблемы, следующим этапом идет: эти проблемы решать. Или решать чужие проблемы. Или идти и искать каких-нибудь отбитых мудаков, на разукрашивание рож которых гематомами можно отлично отвлечься от всякого внутреннего дерьма.

Последнее Мегуми лет с тринадцати пытается вычеркнуть из числа своих привычек, и ему даже казалось, что получается – но утром у зеркала ему так отчаянно хотелось кому-нибудь врезать, что даже собственное отражение казалось неплохим вариантом.

Потому что Мегуми привык действовать.

А вот к чему Мегуми не привык – так это жалеть себя и страдать.

Впадать в рефлексию.

Бежать от долбанной ответственности.

Мегуми помнит, как взгляд его основательно прикипел к отметине на шее, и вспышка ярости оплыла чувством вины, когда перед глазами в очередной раз за последние дни возникло ментальное разбитое, страшно побежденное выражение лица Сукуны.

Мегуми.

Не.

Понимал.

Не понимает сейчас.

Не может быть, чтобы для Сукуны это что-то значило.

Не может быть, чтобы одно имя так тотально вышибло у Сукуны почву из-под ног.

Не может быть, чтобы Сукуна…

Блядь.

Бля-я-ядь.

Не выдержав, Мегуми наклонил голову над раковиной и прикрыл глаза, сжал веки до пульсирующей пятнами черноты.

Пальцы начали ныть от того, как крепко он цепляется за раковину – но Мегуми едва это замечал.

Он не привык жалеть себя.

Не привык страдать попусту.

Не привык впадать в рефлексию и бежать от долбаной, чтоб ее, ответственности.

Но какого ж черта все и всегда в его жизни дает сбой, когда в дело вступает Сукуна?

Отследить причинно-следственные связи его поступков вообще чертовски сложно.

Мегуми две недели выцарапывал из собственной памяти и складывал по кусочкам события того вечера, когда они с Юджи напились.

Сначала он думал, что нити чужих татуировок под собственными пальцами и чьи-то руки, держащие его, блюющего, над унитазом, Мегуми просто приснились. Но вместо того, чтобы постепенно размыться и исчезнуть, как это всегда происходит со снами, образы почему-то становились только отчетливее и яснее.

Вот Сукуна выпутывает из его пальцев бутылку и отставляет ее в сторону.

Вот руки Сукуны поддерживают его, едва стоящего на ногах, и не дают завалиться на пол.

Вот Сукуна говорит на вопрос о татуировках: «Если трезвый ты захочешь слушать», – и улыбка его почему-то отпечаталась в голове Мегуми не привычным ядовитым оскалом, а горечью и тоской.

Сукуна из реальности не может так улыбаться.

Не может так улыбаться для Мегуми.

Это должен был быть сон.

Обязан был быть сон, абсолютно невозможный, дурацкий, абсурдный сон, порожденный поехавшим подсознанием Мегуми.

Но…

Спустя две недели попыток понять, что это было, Мегуми не выдержал и спросил прямо – потому что привык к действиям, да.

И выбросить эту хрень так просто из своей головы не мог.

Пусть бы он выставил себя дураком – плевать. Пусть бы Сукуна поржал над ним и назвал малолетним ебланом – плевать. По крайней мере, у Мегуми был бы ответ.

Но Сукуна вместо того, чтобы ответить прямо.

Вместо того, чтобы поржать.

Начал вести себя в типично Сукуновской уебской манере, и этого, наверное, как раз стоило бы ожидать – вот только Мегуми не ожидал. Вот только, чем больше Сукуна огрызался и плевал ядом, тем яснее становилось, что ни черта это был не сон.