Сукуна вздрагивает.

Моргает.

Картинка перед глазами идет рябью и размывается, а улыбка гаснет. Сукуна раздраженно поджимает губы – в его планы нихера не входило вспоминать всякую поебень, – и взгляд падает на кружку, которую он для Мегуми достал.

Пузатую и смешную зеленую кружку с крохотным, почти незаметным сколом по кайме. Ту самую, из которой пацан обычно чай пьет.

И когда у него, блядь, появилась собственная кружка на этой кухне?

И откуда Сукуна, мать его, знает, какая кружка – его?

Вот сейчас точно самое время, чтобы свалить; охеренный, сука, момент – но свалить он какого-то хера все еще не может.

Вместо этого, раздраженно взрыкнув, Сукуна разрывает упаковку от чайного пакетика и отбрасывает ее. Закидывает пакетик в кружку – чертову пузатую зеленую кружку – и заливает только что закипевшей водой. Забрасывает пару ложек меда. Уже хочет впихнуть кружку в руки Мегуми, но потом вспоминает – кипяток. Добавляет немного холодной воды.

Раздраженно бросает:

– Пей, – пока Мегуми обхватывает длинными и костлявыми пальцами кружку.

Удивительное дело – пацан даже не спорит, покорно отпивая глоток. И это третья оглушительная трель, извещающая, что дело дрянь. Пиздец за гранью.

У Сукуны челюсть непроизвольно стискивается до скрипа, когда что-то тревожное дает о себе знать, царапая больно грудину.

Блядь.

Только этой херни ему еще не хватало.

Посрать Сукуне на пацана. Ни капли Сукуне за него не тревожно. То, что Сукуна сейчас делает – это ни черта не забота. Сукуна не…

Раздраженно оборвав собственную мысль и развернувшись к столешнице, он ищет взглядом разорванный пакетик от чая, чтобы выбросить; пытаясь сосредоточиться на чем-то еще – не находит.

Похеру.

Опять поворачивается к Мегуми, которого шатает все сильнее и взгляд которого становится все расфокусированнее. От этого вида что-то мрачное внутри против воли успокаивается и стихает, гася собой раздражение и злость; когда Сукуна вновь заговаривает, его голос звучит мягче – едва уловимо, большинство не заметит.

Сукуна надеется, что с трудом держащийся на ногах пацан не заметит тоже – а сам предпочитает не думать о причинах этой мягкости, которой в собственно голосе годами, блядь, не слышал.

– Может, тебе домой лучше, пацан?

В ответ на это Мегуми вцепляется в чашку крепче, так, будто она каким-то ебучим чудом должна удержать его в вертикальном положении; Мегуми хрипит – и, вроде бы, еще минуту назад его голос не так болезненно и херово звучал, а?

– Сам доберусь.

Сукуна недоверчиво хмыкает.

Ну что за упрямый малолетний…

Да блядь.

Вообще-то, можно было бы оставить его и здесь. Уложить в постель. Напичкать таблетками. Чая в него влить столько, чтобы у него чай вместо крови тек.

Но Сукуна ему не мамочка.

Он не нанимался здесь выхаживать больных щенков.

Но и оставить пацана разбираться со всем одного какого-то блядского хера все еще.

Не.

Может.

Недовольно передернув плечами, Сукуна тянется вперед и выпутывает из пальцев Мегуми кружку, отставляя ее в сторону. А потом разворачивает его, все еще непривычно, неправильно покорного на сто восемьдесят и приказывает:

– Иди одевайся и собирай вещи. Я отвезу тебя домой.

О том, что можно было бы просто позвонить Годжо – у Мегуми ведь должен быть номер – и приказать ему забрать своего щенка, Сукуна почему-то забывает.

Или предпочитает забыть.

Похер.

А Мегуми, у которого сил, кажется, с каждой минутой меньше, слушается – Сукуне это его послушание поперек глотки костью, кем-то прицельно брошенной, как подачка псу.

Сукуна хмурится.

И пока Мегуми уходит, чуть пошатываясь и держась за стену рукой – он какого-то хрена едва сдерживается от того, чтобы подскочить и помочь ему устоять.

Да что ж за дерьмо-то такое, а.

На то, чтобы вернуться, Мегуми требуется десять минут.

Десять блядских минут, за которые Сукуна доходит до того, что уже думает пойти и проверить, не грохнулся ли там пацан в обморок и не расшиб ли себе голову. И, нет, Сукуна думает об этом не потому, что переживает. С хера ли б. У него есть рациональные и адекватные причины…

Да блядь же, ну.

Но Мегуми возвращается.

И он выглядит еще бледнее, чем до этого, и до машины ему еще удается добраться как-то самому – но в машине его совсем развозит, дыхание становится тяжелым, свистящим.

А у Сукуны на каждый такой свист, вырывающийся из легких пацана, пальцы на руле сжимаются сильнее.

И цифра на спидометре становится выше.

Когда они наконец добираются до дома Мегуми, Сукуна уже даже не спрашивает, может ли тот идти – вместо этого подхватывает его сам. И под пальцами Сукуны сплошь кости и мускулы, что изрядно его удивляет, но в то же время пацан оказывается таким легким, что как-то пиздец, мать его.

Оказавшись в чужих руках, Мегуми бурчит сипло:

– Я могу сам идти, – но при этом на реальное сопротивление сил у него явно не остается, и это уже пиздец в дохуилионной степени.

Сукуне вдруг назад хочется своего возмущенного воробушка, оскаленного волчонка. Хочется назад привычное сопротивление и борьбу, которых в Мегуми обычно на десяток-другой не то что мальчишек вроде него – на десяток-другой взрослых.

Когда Сукуна ногой захлопывает дверь машины, шаг его непроизвольно ускоряется.

А пацан вдруг поднимает голову.

Мутный взгляд пацана вдруг становится яснее.

Пацан вдруг спрашивает после пары секунд внимательного разглядывания Сукуны.

– Ты же мудак, которому никто не нужен, – и с секундной заминкой добавляет тише. – Почему?

И Сукуна откуда-то знает, что именно это «почему» значит.

Чего он не знает – так это ответа на чертово «почему».

Почему ему не похер.

Почему заварил чай с медом, которого не готовил годами.

Почему отвез пацана домой.

Почему сейчас несет его на руках.

Почему, блядь.

Почему?

И у Сукуны все еще нет ответа – но он должен что-нибудь, блядь, ответить.

– Я уже сказал. Не хочу разборок с твоим батей, если сдохнешь, – повторяется Сукуна, и даже для него самого это звучит довольно хреновой отмазкой.

А в выражении лица Мегуми появляется что-то похожее на разочарование, и он вдруг закрывается в себя наглухо, и каким-то образом он умудряется даже вот так, физически прижимаясь к груди Сукуны – выстроить между ними почти такую же физическую стену.

Ему все еще херово.

Он все еще едва в сознании.

И все свои крохотные остатки сил он тратит на то, чтобы отгородиться от Сукуны.

Сукуна скрипит зубами.

Почему.

Ему.

Не похер?

Блядь.

Сейчас он сдаст пацана в чужие руки – и выдохнет. И забудет о сегодня. Пойдет в бар, найдет себе кого покувыркаться и развлечься. Да. Звучит, как отличный план.

И вот уже Сукуна останавливается возле квартиры пацана.

И вот уже Сукуна прикидывает, как позвонить в дверь.

И вот уже Сукуна думает, а не бросить ли пацана прямо здесь, на коврике – он и так сделал куда больше, чем, блядь, подписывался делать…

Но дверь вдруг сама открывается.

И в дверном проеме показывается Годжо, уже одетый, с почему-то обеспокоенным выражением на всегда по-еблански невозмутимом лице.

И в ногах его вьется Пес, который тут же подскакивает к Сукуне, но вместо того, чтобы привычно оскалится на него – только со скулежом и как-то совсем по-щенячьи жалобно тычится носом в руку Мегуми, которую тот опустил вниз.

Сукуна взрыкивает недовольно, делает шаг вперед.

– Давай, забирай своего… – произносит раздраженно, но Годжо уже сам тянется вперед, уже бережно забирает себе на руки Мегуми.

А в ответ Мегуми тут же льнет к нему так, как не льнул к Сукуне.

Мегуми обхватывает его за шею так, как не обхватывал Сукуну.

У Мегуми для Годжо – никаких выстроенных стен.

Никакой отстраненности.

Сукуна предпочитает игнорировать то, как что-то болезненно скручивает гортань.