А позже ублюдок клянется Сатору, что о существовании Мегуми не знает больше никто – а Сатору клянется ублюдку, что тюрьма, в которой он теперь сгниет, покажется ему раем на земле, если он соврал или если еще хоть одна живая душа узнает, что у биологического отца Мегуми есть сын.

А позже Сатору клянется мысленно уже самому себе, что никогда близко не подпустит к своему ребенку этого мудака, по вине которого все случилось – его биологического отца.

Фушигуро блядский Тоджи может катиться к черту.

Но навредить Мегуми Сатору ему больше не позволит.

Комментарий к (за восемь лет и десять месяцев до) Паника

мое очередное спасибо вам за абсолютно удивительный и яркий фидбек, не представляете, как удивительно и согревающе читать ваши слова. спасибо всем, кто сюда чего-то ждет, если вы существуете

и спасибо Black Exit, Redhair Boyo и SalamandeR0017 за подарки работе. ух ты. мне неожиданно и приятно

========== (за два года и три месяца до) (не) Забота ==========

Сукуна отказывается признавать, что уголки его губ дернулись, когда в поле зрения появился входящий на кухню Мегуми.

И, нет, он вовсе не рад пацана видеть. Ни капли.

С чего бы?

Дело всего лишь в том, что Сукуне… скучно. Да, скучно. А пацан этот – отличный и проверенный способ скуку развеять. Способ, который сам приходит, сам развлекает хмурыми взглядами и ядовитыми репликами.

Весьма удобно, если уж на то пошло.

Так что, нет, Сукуна не рад. Тишину и одиночество он ценить умеет и большую часть времени предпочел бы, чтобы в радиусе его существования людей не водилось вовсе, если от них нет фактической пользы. Но пацан все чаще становится исключением из этого правила, все чаще он ночует у Юджи – и все чаще ночами мелькает на этой кухне. С каждым разом все на дольше здесь задерживается.

Иногда Сукуна даже задается вопросом, спит ли пацан вообще – но это не его гребаное дело и нихрена его не волнует.

Волновать не должно.

И все-таки, он ни разу пацана не прогнал – по крайней мере, не буквально.

Большинство людей уже давно сбежали бы от его хищных оскалов и ядовитых реплик, от одного его вида, весьма далекого от дружелюбного – вот только пацан все еще не бежит. Пацан с каждой их встречей становится только увереннее и нахальнее, на язык острее, сталь в нем проявляется все отчетливее – он сам, кажется, сталью обрастает и крепнет на глазах.

А интерес вместо того, чтобы уже погаснуть, почему-то разгорается лишь сильнее.

Если же Сукуне чуть-чуть легче дышится в те ночи, когда Мегуми здесь, рядом, на этой кухне – то нихера подобного, конечно же.

Чушь какая.

Продолжая работать, краем глаза он следит за тем, как Мегуми проходит дальше на кухню, как останавливается у края столешницы, рядом с раковиной, как тянется рукой к чайнику. Вполне знакомые, за последние месяцы даже ставшие привычными действия. Ничего нового. Вот только что-то все равно неприятно царапает внимание, что-то кажется неправильным, и Сукуна хмурится, пытаясь понять, в чем проблема.

Присматривается внимательнее.

Вглядывается пристальнее.

Пацан выглядит вялым. Осунувшимся. Бледным даже с учетом своей белоснежной кожи. Рассредоточенным. Он будто не до конца осознает, где находится, на Сукуну ни разу не смотрит – хотя обычно, только войдя, он всегда бросает хотя бы один быстрый взгляд, вероятно, чтобы выяснить место дислокации противника.

Это уже рутина. Даже почти ритуал.

Который сегодняшней ночью дает сбой.

Почувствовав, как что-то неприятно скрутило в животе – возможно, питаться сутками только кофе и сигаретами не самая лучшая идея, – Сукуна поднимается.

Тихо скользит по кухонному паркету к Мегуми.

Тот совершенно не замечает его приближения, не замечает даже, когда Сукуна уже стоит в паре шагов от него, с легким любопытством склонив голову набок и наблюдая за вялыми движениями пацана. За тем, как он наконец медленно, слишком медленно берет чайник; как заторможенно набирает в него воду. Как зависает на секунду-другую, с хмурым выражением глядя на чайник в собственных руках, будто не знает, то ли как он там оказался, то ли что с ним теперь делать.

Недовольно цыкнув, Сукуна отбирает у него чайник, отставляет его в сторону, и одновременно с этим прикладывает ладонь ко лбу Мегуми – и только теперь тот наконец замечает его присутствие, удивленно охнув.

Мысленно Сукуна весело хмыкает.

Кажется, это первый раз, когда пацан так открыто выразил при нем хоть какую-то эмоцию, пусть и всего лишь удивление – обычно любую, даже самую мимолетную, приходится высматривать и силой выцарапывать.

Не то чтобы Сукуне есть дело до эмоций пацана…

И все-таки.

Любопытство, да.

Интерес, возможно.

Но веселье быстро сходит на нет и лишние мысли схлопываются, когда Сукуна осознает, насколько горячая кожа, к которой он прижимается ладонью.

– Да ты горишь, пацан, – раздраженно рычит он, на что Мегуми раз-другой хлопает глазами, подняв взгляд и явно пытаясь сфокусироваться на Сукуне.

Он бурчит:

– Я в порядке, – и только после этого наконец отступает назад, сбрасывая с себя руку Сукуны – и именно то, что он не сделал этого в первую очередь, громче всего вопит: пацан пиздецки далек от определения «в порядке».

– Да нихера, – хмыкает ядовито Сукнуа. – Я не хочу потом с твоим чокнутым батей разбираться, если ты здесь грохнешься замертво.

– Не грохнусь, – отмахивается Мегуми рассеянно, и то, что он не огрызается, не противится вот этому «батя» в адрес Годжо – это вторая дохуя тревожная, визгливая трель.

Сукуна раздраженно шипит, когда упрямый пацан опять тянется к чайнику – и сам включает его. А после лезет в верхние шкафчики.

Достает пакетик чая.

Достает мед.

Пацан при виде меда недовольно морщится, и Сукуна несдержанно, коротко ржет, впервые увидев на его лице такое капризное, почти детское выражение.

– Ты мне обещал, что замертво здесь не грохнешься. Так что будешь давиться медом. Где-то еще таблетки от температуры должны быть, их в тебя тоже затолкаю.

Пацан морщится сильнее. Бурчит себе под нос недовольно, куда-то в пространство, ни к кому конкретному, кажется, не обращаясь.

– Будто тебе не похеру.

Сукуна на секунду замирает ошарашенно, ощущая, как что-то внутри неприятно, болезненно скручивает – будто судорогой по внутренностям. А потом медленным и полубессознательным, но отточенным движением отставляет в сторону мед, который все еще держал в руках.

И правда.

Ему должно быть похеру.

Так какого хера ему не похеру?

Ну, шатается тут какой-то пацан – один конкретный пацан – в полуобморочном состоянии. Сукуне-то какое до этого дело? Да и на Годжо похер, пусть здесь разборки устраивает, сколько влезет, Сукуна еще на камеру снимет и любоваться позже истерящей рожей будет.

Ему бы свалить сейчас.

Ему нет дела.

Ему…

Но потом взгляд опять падает на Мегуми, на то, как его ведет в сторону, как он цепляется пальцами за столешницу, чтобы не завалиться на бок, как он моргает все медленнее и заторможеннее, будто ему все сложнее держать глаза открытыми, как он морщит нос…

А потом вдруг смешно жмурится и чихает, ткнувшись носом в локоть.

Чихает мягко и пискляво, как котенок, и выглядит при этом тоже как котенок – растерянный и еще не знающий, как управляться с собственными лапами.

Не удержавшись, Сукуна фыркает.

Сукуна ощущает, как уголки губ все-таки дергает улыбкой – не оскалом, улыбкой – и чувствует, как что-то в грудной клетке едва уловимо теплеет.

И ему вдруг вспоминается Юджи, мелкий еще совсем, ему тогда года четыре было. Вспоминается, как он сидел за столом на другой, такой непохожей на эту кухне. Вспоминается, что одет мелкий был в толстовку Сукуны, и та ему почти до пяток доходила. Вспоминается, как Юджи смешно шмыгал носом, вытирая сопли о рукав – а сам Сукуна только морщился на это брезгливо, но ничего не говорил.

Вспоминается, как он ставил перед Юджи чай с медом, как приказывая «пей», как сам шел искать от простуды что-нибудь, что детям можно…