И выражение лица у него при этом знакомо упрямое и хмурое, решительное, будто тот факт, что Сатору наконец прислушался и сделал то, о чем Мегуми умолял, придал ему сил; будто надежда на то, что щенкам все же помогут, придала ему чертовых сил. И Сатору, послушно идущий следом, чувствует, как внутри него что-то разбивается.

Потому что все должно быть не так.

Потому что после того, что здесь случилось – а случился здесь явно гребаный ад, пусть Сатору и не знает подробностей, – даже не каждый взрослый смог бы вот так подняться, и тем более вести кого-то за собой.

И этот ребенок, его ребенок, не должен быть настолько сильным, это не его обязанность, не его долг, на его хрупких детских плечах не должно быть такой ноши, но…

Но он именно настолько сильный.

Кое-как Сатору ухитряется перехватить щенков одной рукой, а потом делает шаг вперед, осторожно отделяет ладонь Мегуми от своей рубашки, сжимая ее – и понимает, насколько все плохо, когда Мегуми не вырывает своей руки из его.

Когда сжимает ее в ответ со всей возможной силой, кроющейся в этом крохотном теле.

А когда они наконец добираются до машины, Сатору приходится согласиться, чтобы щенков держал Мегуми – тот отказывается класть их на заднее сидение, а Сатору отказывается выпускать из поля зрения Мегуми, не соглашаясь, чтобы тот сел назад, но и оставить щенков у себя на коленях тоже не может.

И вот Сатору одной рукой сжимает руль, второй держит руку Мегуми, не желая ее выпускать, а Мегуми в это время прижимает к себе щенков, глядя на них так, будто, стоит отвернуться – и они исчезнут.

А потом – ветклиника.

И врач, который только качает головой, глядя на белого щенка – но обещает сделать все возможное при взгляде на черного.

И Сатору уже знал, что белый щенок мертв, еще когда впервые брал их на руки – но он не мог, просто не мог окончательно разбить и без того покореженное сердце Мегуми еще там, в переулке.

И Сатору бросает взгляд на Мегуми, видит, как сжимается его челюсть, как страшно гаснет что-то в глазах – но он не выглядит удивленным, не выглядит ошарашенным, не выглядит разбитым больше, чем уже есть.

И Сатору понимает – да, он тоже знал.

Блядь.

Он знал.

И просто не мог оставить щенка там.

И Сатору просит доктора сделать все возможное для черного щенка, потому что не знает, что будет с Мегуми, если он потеряет обоих.

А потом он пытается уговорить Мегуми поехать домой, потому что операция может длиться часами – но Мегуми только упрямо поджимает губы; пытается уговорить Мегуми хотя бы умыться – но он вовсе на это никак не реагирует.

И Сатору сдается.

После того, последнего «пожалуйста» Мегуми больше не сказал ни слова.

Убедившись, что Мегуми здесь в безопасности и точно не собирается в ближайшее время никуда сбегать, Сатору уходит за угол, звонит в полицию. Говорит адрес переулка, вкратце пересказывая все, что знает – и тут же быстро возвращается к Мегуми.

К съежившемуся в кресле крохотному Мегуми, смотрящему себе в ноги, и у Сатору внутри что-то страшно и болезненно сжимается от этого вида; и он медленно подходит ближе, как к зверьку, которого можно спугнуть одним резким движением; и он осторожно опускается рядом, в то же кресло – даже сейчас Мегуми все еще такой тощий, что это не составляет никакого труда. И притягивает его к себе, почти на колени. И укутывает его в себя.

А Мегуми поддается.

Его упрямый, всегда избегающий прикосновений ребенок поддается, утыкаясь носом Сатору в грудную клетку и давая себя держать; и он больше не плачет, но дышит хрипло-хрипло, и Сатору кожей ощущает легкую дрожь в его теле, и прижимает к себе ближе, крепче – так до тех пор, пока Мегуми не оказывается полностью лежащим у него на груди, свернувшийся, как котенок.

И Сатору зарывается носом ему в волосы – пахнет пылью и кровью; пахнет смертью.

Руки непроизвольно сжимаются сильнее, появляется физическая потребность нутром ощутить тепло Мегуми, дыхание Мегуми, сердцебиение Мегуми; потребность убедиться – его ребенок здесь, жив; его ребенок в относительном порядке, хотя бы физическом – они пошлют смерть нахуй; его ребенок…

Глаза Сатору резко распахиваются.

Его ребенок.

Мой ребенок.

Сердечная мышца, взбунтовавшись, отказывается перекачивать кровь.

До Сатору вдруг доходит, что уже не впервые эта мысль мелькает в его голове. И когда он… Когда было впервые?

Кажется, там, в переулке.

Кажется, где-то среди всей этой дикой смеси паники, ужаса и ярости.

Кажется…

А потом взгляд Сатору падает на Мегуми, на его лицо, где застывшие дорожки слез расчерчивают смесь грязи и крови. Он теперь дышит глубоко и размеренно, тихий настолько, что очень просто принять его за уснувшего. Но огромные глаза широко распахнуты и смотрят вникуда – стеклянные и наполненные болью до самых берегов.

Сатору медленно выдыхает.

На панику и истерику, на рефлексию и легкий экзистенциальный кризис, на осознание того, во что он ввязался и как глубоко в этом погряз – не выбраться, блядь, из такого не выбираются, – у него будет время потом. А сейчас он нужен.

Своему.

Ребенку.

Поэтому он прижимает Мегуми к себе еще крепче, и опять зарывается носом ему в волосы, и глубоко-глубоко вдыхает. Запах смерти уходит. Сквозь пыль и кровь пробивается запах дома.

Когда именно этот ребенок – его ребенок – стал для Сатору так важен, что ради него и себя на плаху не проблема?

Когда именно одна только мысль о том, чтобы потерять его, стала пугать так оглушительно и удушающе?

Сатору не знает – и ему сейчас похеру.

Зато Сатору знает, что его ребенок нуждается в нем сейчас – и это все, что имеет значение. Сатору знает, что будет подхватывать и держать его столько, сколько понадобиться – всю свою жизнь, если придется, и это так до пиздеца страшно.

Но Сатору почему-то не против.

Рефлексию он все еще откладывает на потом.

Сколько проходит времени до тех пор, пока врач наконец выходит в коридор, Сатору не знает – но Мегуми тут же вскидывается на скрип двери и звук шагов; приходится с неохотой выпустить его из своих объятий.

Когда врач говорит, что операция прошла успешно и щенок, скорее всего, будет в порядке – Сатору видит, как впервые за этот вечер напряжение немного уходит из плеч Мегуми.

А потом они заходят в палату.

И Мегуми видит мертвого белого щенка, все так же завернутого в куртку Сатору.

И Мегуми хрипло выдыхает, а потом поворачивается к Сатору и смотрит на него огромными, полными отчаяния глазами.

– Мы заберем его с собой, – тихо говорит Сатору, опуская ладонь Мегуми на макушку. – И похороним, как ты захочешь.

Мегуми хрипло выдыхает и кивает рвано, застывает на секунду, давая Сатору провести ладонью по своим волосам и прикрывая глаза – после чего выворачивается из-под его руки, направляясь к щенку на операционном столе.

Сатору все еще до одури страшно выпускать Мегуми из поля зрения хотя бы на секунду, но он решает дать своему ребенку немного времени. Так что Сатору берет мертвого щенка на руки и выносит на улицу, бережно укладывает его на заднее сидение.

Осторожно и бережно проведя пальцами по холке – белый почти полностью теряется в красном, – Сатору произносит со всей благодарностью и признательностью, на которую способен:

– Спасибо, что спас моего ребенка.

А позже Сатору выясняет, что напавший на Мегуми ублюдок выжил – жизнь та еще несправедливая мразь, считает Сатору.

А позже Сатору поднимает свои обширные связи и лично выбивает из ублюдка все подробности случившегося, потому что его ребенок все еще молчит, и Сатору отказывается подпускать к нему с допросом всяких ищеек.

А позже Сатору узнает, что спасенной жизнью своего ребенка он действительно обязан щенкам, о которых ублюдок говорит со смесью отвращения и чистого ужаса, как о проклятье, ниспосланном на землю – Сатору удовлетворенно скалится на его животный страх.

А позже Сатору узнает, что ублюдок так пытался отомстить биологическому отцу Мегуми, узнав, что у того есть сын.