И сейчас Мегуми вернулся сюда не из-за Сукуны – Сукуна напоминает себе об этом, чтобы потом ему не прилетело наотмашь по еблету реальностью. Наверняка Мегуми просто в очередной раз кому-то что-то хочет доказать.

Но проблема в том, что этот факт ничего не решает и не упрощает.

Проблема в том, что одного только присутствия Мегуми достаточно, чтобы Сукуне чиркнуло спичкой рядом с фитилем, ведущим к запасам динамита под ребрами – и отозвалось адреналином по венам. Жаждой по жилам. Потребностью по сердечной мышце.

И плевать, каковы причины этого самого присутствия.

Блядь.

Неебически жалкий.

Неебически вляпавшийся.

А Мегуми продолжает смотреть – задумчиво, с какой-то мирной тишиной во взгляде, препарируя Сукуну этим взглядом, вскрывая ему грудину и заставляя хлынуть наружу поток гнили.

И Сукуна не уверен, сколько еще так вывезет.

На сколько еще его хватит под этим взглядом прежде, чем внутренности к чертям разнесет взрывом динамита под ребрами – да так, чтобы на молекулы.

Поэтому Сукуна первым разрушает тишину, разбивает, нихуя не способный ее вынести.

– Кое-кто решил почтить меня своим королевским присутствием? Я польщен, – и он скалится.

Скалится.

И пытается вернуть все в привычную колею, туда, где обоюдные потоки яда и бьющий точечно сарказм. Туда, где все понятно и изучено, давно на составляющие разложено.

Вот только Мегуми на подначку не ведется.

Мегуми продолжает смотреть – смотреть, мать его, – пока в конце концов не произносит, так, будто Сукуна вовсе ничего не говорил.

– Это же ты растаскал нас с Юджи по кроватям в тот день, когда мы напились?

От неожиданности Сукуна, тянувшийся к пачке сигарет, сбивается на половине движения; рука дергается чуть в сторону – но Сукуна тут же заставляет себя движение продолжить, будто ничего не произошло.

Для этого дерьма ему определенно нужна доза никотина.

Срочно.

Пацан что-то помнит?

И если помнит – то какого хера ему понадобилось две ебучих недели, чтобы об этом заговорить?

Сукуна щелкает зажигалкой.

Прикуривает.

Утыкается взглядом в экран ноута и старательно играет равнодушие.

И только сбившееся с ритма сердце все равно ржет над ним – равнодушие, как же.

– В душе не ебу, о чем ты, пацан, – выдыхает Сукуна вместе с сигаретным дымом, потому что он еблан. Потому что он нихера не умеет использовать даже брошенные ему в лоб шансы.

Да и – какой это шанс?

Сукуна вспоминает, как сегодня днем Мегуми выпутывал из волос Юджи несколько застрявших в них сухих листьев и нежно ему улыбался.

Кулак сам собой сжимается, сигарета почти ломается – что-то внутри сжимается тоже.

Тоже почти ломается.

Пацану просто любопытно – вот и все, вот так просто.

До пиздеца, мать вашу ж просто.

– Значит, – тем временем, продолжает свой допрос бесцветным, сухим голосом пацан, – это кто-то другой тащил меня в комнату?

– Видимо.

– И кто-то другой держал, пока я блевал в унитаз?

– Определенно.

– И чьи-то еще татуировки я отслеживал пальцами?

Сукуна не выдерживает – шумно втягивает носом воздух, сцепляя зубы, закусывая нити нервов где-то глубоко внутри, чтобы не взвыть.

Когда он так и не отвечает, Мегуми продолжает – и голос его звучит не совсем знакомо, не совсем привычно. Вроде, обычные для него интонации – но в них есть что-то новое, что-то, чего Сукуна не может вот так сходу раскусить.

– А я все еще хочу услышать их историю.

И Сукуна все-таки поднимает на него взгляд.

Пацан смотрит все еще задумчиво, все еще препарирует, все еще рентгеном сканирует – но теперь в этот взгляд добавляется еще и какое-то знание.

Какое-то понимание.

И Сукуна судорожно сглатывает, и что-то обжигающе вспыхивает под кожей, и Сукуна говорит себе, что это злость.

Это злость лижет ему изнанку, слизывает клеймящие взгляды Мегуми – и только отчетливее заставляет клеймо проступить.

Мегуми смотрит так, будто перед ним – какая-то сложная задача, сложное уравнение, и он с отстраненным любопытством пытается это уравнение решить.

С отстраненным любопытством наблюдает за тем, как приблизился на шаг к решению.

Пока Сукуна – оголенный провод, вспоротая грудина, истекающая гнилью и потребностью сердечная мышца, Мегуми – теоретик, наблюдающий и анализирующий свои наблюдения, сортирующий их и раскладывающий по полкам.

И, нет, это не заставляет Сукуну чувствовать себя беспомощным и безнадежным; немного уничтоженным; абсолютно зависимым.

И, нет, он не пытается спрятаться от всего этого за приступом искусственно вызванной, ярко полыхающей злости.

Ни капли, блядь, нет.

Взгляд Мегуми – знание и холод.

Весь Сукуна – огонь и ярость.

– Тогда спроси у того, кому эти татуировки принадлежат, – скалится Сукуна, потому что нахуй.

Нахуй.

Сукуне отчаянно хочется вызвать в Мегуми хоть что-то поверх этой отстраненной задумчивости, хочется подорвать эту задумчивость к херам и вытащить на поверхность яркое, полыхающее. Ему хочется вытащить на поверхность нежное – но нежное принадлежит его тупому младшему братцу, и…

Нет.

Нахуй.

Сукуне это не нужно.

Сукуне нужен привычный надрыв. Привычный алый гнев, полыхающий в радужках пацана – хоть что-то, блядь, привычное. Хоть что-то, блядь, отличное от этого ебучего равнодушия.

Поэтому он выплевывает:

– Хватит ебать мне мозг, пацан.

И – вот оно.

Вот оно.

Наконец.

Отстраненность пацана расползается паутиной трещин, и там, сквозь эти трещины, начинает прогладываться что-то алое и полыхающее; эти трещины начинают фонить чем-то мощным, чем-то сносящим с орбит – и с этим Сукуна может справиться.

Сукуна с чем угодно может справиться.

Он мог бы справиться даже с ненавистью Мегуми.

Только не с его гребаным равнодушием.

– Какого хера с тобой всегда так сложно? – взрыкивает пацан раздраженно, и Сукуна распаляется, и кострище внутри него принимается полыхать ярко и яростно, и он разгоняется сразу на двести двадцать – но не по спидометру. В вольтах, чтобы Сукуне глотку поджарить

И – вот оно.

Привычное.

Знакомое.

И Сукуна скалится шире.

Скалится ядовитее и фальшивее.

Сукуна произносит, не думая, потому что – да когда он, нахрен, думал вообще перед тем, как что-либо говорить-делать рядом с этим пацаном?

– Так никто тебя здесь и не держит, пацан.

И Сукуна жалеет тут же.

И Сукуна тут же ощущает, как на место злости приходит что-то другое, что-то глубоко отрицаемое – и Сукуна будет отрицать. Потом. Позже.

А сейчас ему вдруг становится до пиздеца страшно, что Мегуми прислушается – и уйдет.

Потому что у Мегуми зубы крепче сцепляются.

Потому что у Мегуми желваки начинают ходить под кожей.

Потому что пальцы Мегуми в кружку вцепляются так, что костяшки белеют.

И Сукуна думает – я дебил.

Такой гребаный дебил.

И какого хера ему всегда нужно все руинить?

И какого хера он не мог честно ответить на вопросы Мегуми?

Ему же еще тем вечером нутро обожгло мыслью о том, что Мегуми забудет, что опять закроется, что вот то, короткое и доверительное – оно останется только в памяти Сукуны и потом хер пойми, было ли на самом деле, или это он под приходом ловил визуализацию своих грез о несбыточном.

А теперь Мегуми приходит и говорит сам – помню.

А теперь Мегуми приходит и спрашивает подтверждения – это был ты?

А Сукуна вместо того, чтобы сказать такое простое, короткое «да», начинает отыгрывать мудака и рушит то, что уже разрушено им же.

И.

Блядь.

Да что за нахуй с ним не так?

И Сукуна думает, что любой другой на месте Мегуми сейчас точно свалил бы…

…но это же Мегуми.

И Мегуми на секунду прикрывает глаза, глубоко вдыхает – так, что Сукуна даже не уверен, видит ли он сам это, слышит ли, или попросту ощущает какой-то псиной чуйкой, на пацана настроенной.