Сейчас же видеть эти глаза оказывается физически больно, даже если их рассеянный взгляд все еще обращен к потолку.

Потому что боль Сатору рикошетит ему в диафрагму.

Но это ничего. Со своей болью Мегуми давно научился справляться. С чужой… Он может – хочет – попытаться. И он пытается.

Это ведь Сатору.

Очень простое умозаключение – и в то же время такое сложное. Мегуми когда-то говорил себе, обещал себе, клялся себе, что не станет к этому придурку привязываться – и, кажется, он сильно проебался.

Но важнее то, что проебом оно совсем не ощущается.

А потом Сатору переводит взгляд на Мегуми, и болезненное ощущение в грудной клетке помножается стократно.

И все же.

Мегуми ведь никогда не отворачивался от его глаз, даже если казалось, что они умеют препарировать до самых внутренностей – он не отворачивается и сейчас, когда кажется, что глаза Сатору препарируют только самого Сатору.

На секунду Мегуми наконец ощущает прилив той злости, которую ждал, когда увидел Сатору пьяным. Но – странное дело – злость эта не на Сатору.

Злость эта на того, кто такое с Сатору сделал.

Из-за кого у него сетчатка глаз залита болью и необоснованной виной до самых краев, заставляя их смесь сочиться наружу. Из-за кого его голос звучит так до ужасающего разбито. И, может, у Мегуми нет права на эту злость – но он ничего не может с собой поделать. Ну, или не хочет. Осознание того, что Сатору ему дорог до желания врезать за него одному мертвому идиоту – немного страшное.

Очень страшное.

Вот только Мегуми, опять же – почему-то совсем не против.

Но Сатору уже моргает – смаргивает рассеянность, смаргивает часть боли; поверхностную, ту, которая видимой пеленой застилает ему сетчатку. Он пытается сфокусироваться, сосредотачиваясь полностью на Мегуми.

И кажется, за секунду вдруг полностью трезвеет, когда чистый ужас отражается в его глазах; рука Сатору, которая все это время лежала на грудной клетке Мегуми, соскальзывает и беспомощно падает на диван.

– Черт, – выдыхает Сатору сорвано, и ужас ядовито просачивается в голос. – Что я… Черт.

Но Мегуми его не слушает.

Не давая Сатору провалиться в чувство вины и очередной приступ самоуничижения, он наклоняется и аккуратно вынимает бутылку из слабой хватки длинных пальцев. А потом закидывает руку Сатору себе на плечо, обхватывает за торс и говорит, удивляясь тому, насколько мягко звучит собственный голос:

– Пошли. Отведем тебя спать.

И Сатору послушно поднимается вслед за его рукой.

Как бы он ни пытался идти ровно, его сильно ведет, заставляя временами заваливаться на Мегуми всем весом – а тот старается не кряхтеть, как старик, и надеется, что они не упадут посреди коридора вдвоем.

Но как-то ему все же удается довести Сатору до кровати.

И Сатору даже оказывается в состоянии стащить с себя вещи, но это все, на что его хватает. И он рушится на кровать все той же беспорядочной грудой конечностей – но Мегуми все равно упрямо вытаскивает из-под него одеяло и укрывает им Сатору.

– Прости, – хрипит Сатору, перехватывая запястье Мегуми и вынуждая посмотреть на себя; глаза его заторможенно моргают, а язык вновь немного заплетается. Но Мегуми уже не уверен, такой эффект больше от алкоголя, или теперь от усталости. – Это я должен о тебе заботиться, а получается почему-то наоборот.

И это все, на что его хватает – после сказанных слов Сатору тут же отрубается. А Мегуми осторожно выпутывает свое запястье из его пальцев; Мегуми поправляет одеяло; Мегуми вдруг застывает на половине движения, когда вдруг вспоминает, как в какой-то момент Сатору стал заглядывать к нему в спальню перед сном.

Как он, если уверен, что Мегуми спит – поправляет ему одеяло почти так же, как сейчас поправляет одеяло Мегуми ему самому; как наклоняется и осторожно, едва уловимо целует в висок или лоб с таким количеством нежности и ласки, что поверить в них все еще сложно.

Мегуми мог бы сказать, что считает это глупым и слащавым – и он бы не соврал. Но еще он ни разу не остановил Сатору. Но еще ему почему-то крепче и спокойнее спится в такие ночи. Но еще, возможно – только возможно, – но иногда он стал осознанно притворяться спящим, когда приходит Сатору.

А он приходит всегда.

И сейчас Мегуми вдруг наклоняется сам, по наитию, не давая себе времени на то, чтобы остановиться – и осторожно прижимается губами к виску Сатору, вкладывая в этот жест всю страшную нежность, которая в нем есть к этому большому глупому ребенку, вкладывая в этот жест все, чему не может найти слов, вкладывая в этот жест молчаливое:

«Может, хотя бы иногда тебе стоит разрешать людям заботиться о себе».

После чего Мегуми распрямляется, чтобы уйти.

Но в дверях почему-то замирает. Почему-то оборачивается. Почему-то вдруг становится жизненно важно убедиться – Сатору здесь и он в относительном порядке. Под пальцами появляется знакомая жесткая шерсть, и Мегуми благодарно чешет за ухом Пса, всегда оказывающегося рядом в те моменты, когда становится немного сложно устоять самому.

За край сознания цепляется мысль, что он обещал позвонить Юджи – и Юджи ведь достаточно упрям, чтобы с вероятностью процентов в сто один ждать звонка даже так поздно. Значит, обещание нужно выполнить.

Бросая на Сатору последний взгляд, Мегуми думает – он будет держать этого большого глупого ребенка так крепко, как сможет, чтобы не дать ему отправиться следом за Сугуру.

И наконец осторожно прикрывает за собой дверь.

Комментарий к (за два года и семь месяцев до) Откровенность

спасибо всем за чудесные и теплые слова, которыми вы делитесь в отзывах. мне внезапно и невероятно здорово видеть, что кто-то это читает

надеюсь, кто-нибудь все еще готов читать

========== (спустя три месяца) Разруха ==========

Когда Мегуми этой ночью заходит на кухню – Сукуна охуевает.

Когда Мегуми набирает воду в чайник и включает его, как ни в чем не бывало – Сукуна охуевает сильнее.

Когда Мегуми оборачивается со своей привычной чашкой чая в руках, когда привычно опирается поясницей на столешницу, когда привычно бросает на Сукуну невпечатленный взгляд – уровень охуевания Сукуны уходит куда-то за грань.

И, на самом-то деле, охуевать Сукуна не должен бы. Это ведь давно уже их рутина, обычная и детально изученная.

Ночь.

Кухня.

Чай для Мегуми.

Кофе для Сукуны.

Колючие и ядовитые реплики – для обоих.

Декорации более чем знакомые.

За исключением того факта, что Мегуми не приходил по ночам на эту самую кухню вот уже месяца три – поэтому, да, Сукуна охуевает. Имеет право. И в особенности он охуевает от того, насколько невозмутимым выглядит Мегуми, будто этих трех месяцев радиомолчания и не было.

И, чисто технически, это нельзя назвать молчанием, потому что они регулярно пересекались, и они все еще продолжали сыпать колкостями обоюдно, и Сукуна притащил избитого Мегуми в свою квартиру, на свою территорию, и пьяный Мегуми вис на нем, тыкаясь холодным носом в шею…

Вот только – сам Мегуми к Сукуне не шел.

Не так, как шел все эти годы, все эти ночи, разделенные ими на двоих на кухне, когда Мегуми, как всегда упрямый, как всегда несдающийся, пытался что-то и кому-то доказать.

То ли Сукуне.

То ли самому себе.

Сукуна не настолько идиот, чтобы поверить, будто Мегуми возвращался сюда из-за него, а не из-за этого упрямства и этой жажды что-то, мать вашу, доказать.

И, вот – Мегуми опять здесь.

Мегуми опять сжимает пальцами свою кружку с чаем.

Мегуми опять смотрит на Сукуну со своей обычной невозмутимостью, но только сейчас сквозь эту невозмутимость проглядывает странное задумчивое выражение. И Сукуне последние недели две казалось, что он ловил на себе вот эти самые взгляды, что они ему спину жгли, кости плавили и клеймили, но стоило обернуться – и выяснялось: Мегуми смотрит в другую сторону.

Вероятно, Сукуна просто принимал желаемое за действительное.