Сатору.

Большой глупый ребенок.

Очередной виток паники леденяще лижет изнанку – Мегуми силой заставляет его притихнуть. Вновь переводит взгляд на Юджи.

Он ненавидит давать обещания, которых не сможет выполнить – но сейчас почти такое обещание дал; эта мысль заставляет его поморщится.

– Но все равно позвони, когда сможешь, ладно? – просит Юджи. – Просто, чтобы я знал, что ты хотя бы нормально добрался.

– Ладно, – кивает Мегуми, потому что у него всегда было плохо с тем, чтобы уметь отказывать Юджи – но больше не добавляя никаких «если», подразумевающих, что он может попросить о помощи. Только вскользь Мегуми успевает заметить в глазах Юджи странную благодарность, когда наконец выходит за дверь и они с Псом почти бегом отправляются к велосипеду.

А потом Мегуми наконец заходит в квартиру Сатору.

А потом Мегуми нашаривает рукой выключатель, и темнота в гостиной разбивается ярким искусственным светом.

А потом Мегуми опускает взгляд вниз.

И застывает.

Пальцы на шерсти Пса бессознательно сжимаются сильнее.

– Хэ-э-эй, Мегу-у-уми! – пьяно тянет Сатору с пола, по которому раскидал беспорядочно свои длиннючие конечности; и он чуть приподнимает голову, улыбаясь широко и с той же яркой искусственностью, которой горит свет в гостиной – только этот свет не разгоняет темноту, а концентрирует боль в одном изломе губ; и он чуть запоздало, заторможенно салютует зажатой в руке бутылкой.

Паника наконец начинает ослаблять узлы, которыми скрутила внутренности Мегуми – но на смену ей приходит что-то другое. Что-то колючее. Что-то, заставляющее Мегуми шумно втянуть носом воздух.

А тем временем ярко-искусственная улыбка Сатору уже гаснет, уступая место неуклюже-хмурому выражению – будто одна бровь не поспевает за другой, сходясь к переносице. Приподнявшись на локтях и расфокусировано сощурившись, он бурчит недовольно:

– Тебя не должно здесь быть.

И по Мегуми это ударяет неожиданно сильно и болезненно. Так, что он даже на шаг отступает, цепляясь пятками за дверной порог; приходится ухватиться за ручку двери, чтобы не завалиться назад.

Но Сатору уже пытается подняться и его ведет, и у Мегуми не остается времени на то, чтобы всерьез обдумать его слова; не остается времени на себя и свое дерьмо, привычно заталкиваемое вглубь, за литые стены. Он уже выпутывает пальцы из шерсти Пса. Он уже подскакивает, подхватывая Сатору и не позволяя ему упасть, сцепляя зубы и шипя себе под нос о том, что не нанимался таскать тяжеловесные шпалы по всей квартире.

И Сатору смеется.

И смех его звучит еще болезненнее, чем выглядит его же улыбка.

И Мегуми опять шумно втягивает носом воздух – его опыт общения с пьяными ублюдками не то чтобы радужный, и он совершенно не знает, чего ждать от пьяного Сатору. Таскание шпал может стать далеко не самым худшим, что предстоит Мегуми этой ночью.

Но Сатору не буянит.

Сатору безропотно дает довести себя до дивана и валится на него беспорядочной грудой, а Мегуми пытается отдышаться, потому что – чертова. Шпала. Весящая. Чертову. Тонну.

А Сатору не смотрит на него.

Сатору поднимает бутылку, которую из руки так и не выпустил, и подносит ее ко рту, будто собирается сделать глоток, а потом бессильно руку опускает – Мегуми морщится, когда несколько капель проливается на диван.

– Тебя не должно здесь быть, – вновь повторяет Сатору, прикрывая ладонью глаза, и голос его звучит хрипло, сбито; кажется, даже немного отчаянно. – Ты не должен этого видеть.

И только тогда до Мегуми в полной мере доходит.

Сатору имел в виду не глобальное «тебя не должно здесь быть вообще», а лишь локальное – «тебя не должно здесь быть сегодня, когда я пью». И Мегуми даже выдыхает тихо-тихо, физически ощущая, как привычно игнорируемая боль в грудине чуть-чуть слабнет – но окончательно не уходит.

Потому что слабнет только боль за себя, которой Мегуми обычно волю не дает.

Но за Сатору…

Мегуми ведь правда до сих пор ни разу не видел его пьяным, даже выпившим – за все время, что они вместе живут. За все эти годы. Но сейчас Сатору не просто пьян – он в хлам, но при этом не выглядит так, будто ему от этого хоть немного легче или хоть немного весело.

Те, кому весело, не смеются так горько.

Не улыбаются так искусственно.

И только тогда до Мегуми доходит, что колючее чувство в грудине – это не злость, хоть ему и очень, очень хочется злиться на Сатору за то, что напился.

Это беспокойство, которое больше не оттеняется оглушительно грохочущей в ушах паникой – из-за чего становится только сильнее. Ощутимее. По всему периметру грудной клетки растекается колюче и больно.

Потому что напился Сатору явно не удовольствия ради.

– Ты же не пьешь, – сипит Мегуми неожиданно бессильным голосом. – Так какого…

– Оплакиваю одного мудака, который был единственным в моей жизни лучшим другом, – Сатору отрывает ладонь от лица и расплывается в этой своей искусственно яркой улыбке, из которой боль сочится по острым срезам углов.

А потом его взгляд падает на Мегуми.

И улыбка сползает с его лица – вот только боль остается, и чувство вины к ней примешивается, помножая эту боль в несколько раз. И Сатору, контроль которого всегда выкручен на максимум, максимум из буквальных очков и метафорических масок, из стеклянных улыбок и уебских шуток – сейчас едва ли не впервые в присутствии Мегуми не контролирует ни выражение своего лица, ни то, что говорит.

И Сатору явно пытается сосредоточиться, сфоркусироваться хоть как-то, возможно, вернуть себе тот самый контроль – но также явно проваливается в своих попытках.

Вместо этого он хрипит:

– Забудь.

Хрипит:

– Возвращайся к Юджи.

Хрипит:

– Я буду в порядке.

«Ни черта ты не будешь», – думает Мегуми с толикой вспыхнувшего под кожей раздражения, но вслух этого не произносит.

Вместо этого Мегуми подходит чуть ближе, останавливается рядом. Заглядывает Сатору в лицо, незнакомо открытое, уязвимое. Заглядывает Сатору в глаза, не скрытые сейчас за привычными темными стеклами очков, которые он даже дома не так уж часто снимает.

Он ведь почти ничего не знает о Сатору, понимает вдруг Мегуми.

Сатору всегда много.

Сатору шумный, дурашливый, он – большой ребенок в теле взрослого, но…

Но он никогда не говорит о себе.

За всем этим показным долбоебизмом он талантливо скрывает себя настоящего – Мегуми давно уже это понял.

Но только сейчас до него доходит, что масштаб катастрофы намного больше, чем он думал.

Почувствовав прикосновение чего-то холодного и мокрого к ладони, Мегуми опускает взгляд. Пес смотрит на него темными печальными глазами, и Мегуми чешет его за ухом, говорит беззвучно, едва шевеля губами «спасибо» и знает, что никуда не уйдет.

Он не может оставить Сатору одного.

Сатору и так, кажется, слишком долго был один.

После этого Пес понятливо отходит в сторону и укладывается немного в стороне, выжидающе глядя умными и внимательными, все еще грустными глазами на Мегуми – и Мегуми отворачивается, вновь возвращая все свое внимание Сатору.

– Ты можешь мне рассказать, – тихо предлагает Мегуми, и тут же добавляет: – Если хочешь. Если тебе нужно.

А Сатору в ответ опять улыбается так болезненно, что страшно-страшно, и он наклоняется вперед, к Мегуми, и рука его, длинная-длинная, ложится Мегуми на грудную клетку, прямо напротив сердца.

– Ты восхитительный ребенок, знаешь? Вот здесь, – похлопывание по груди, – у тебя бьется что-то огромное и прекрасное, – и слова эти Сатору произносит с пьяной, но абсолютной искренностью, вкладывает в них столько неприкрытой, яркой гордости, что в грудную клетку Мегуми они вбиваются пулевыми.

Бах.

Бах.

Бах.

Но застревают там не осколками пуль, а чем-то теплым и светлым, пусть даже множащим боль.

Но потом Сатору продолжает, и гордость переходит во что-то самоуничижительное, в злость, направленную куда-то вовнутрь: