Очень конкретный пацан…

Да блядь!

И Мегуми прижимается к Сукуне сильнее, и Сукуна собственным телом ощущает изгибы тела чужого, и Сукуне вдруг абсолютно, нахуй, ни к месту вспоминается, что там, под одеждой у этого самого конкретного пацана. Вспоминаются белоснежные острые ключицы, которые клеймить бы, в которых жить бы остаться; вспоминается крепкий поджарый живот и точеные мышцы, будто из мрамора высеченные, достойные увековечивания; вспоминается каждая деталь, мелочь, каждая родинка, темная звезда на молочном небе, которую успел выхватить взглядом, каждый крохотный шрам, историй которых Сукуна не знает, но так отчаянно, так страшно хотел бы узнать – и тогда, той ночью Сукуна куда больше был сосредоточен на ссадинах и ранах Мегуми.

Но сейчас…

Сейчас Сукуну сносит к хуям, и он не может не представить себе, как перецеловал бы каждый участок этого тела, до которого только дотянулся бы, как вылизал бы пацана с головы до ног, как он, нихера не верующий, молился бы на каждый дюйм бледной совершенной кожи, молился бы на каждую секунду, ему подаренную…

Сукуна резко обрывает поток мыслей и образов, стискивая зубы и сжимая кулаки, держа собственные руки подальше от продолжающего виснуть на нем Мегуми.

И – господиблядьбоже.

Что за нахуй с ним не так?!

А потом Мегуми бурчит ему в шею:

– Кажется, меня сейчас вырвет, – и Сукуна хрипит облегчением, воспринимает это бурчание, как ебаное благословение.

Ему наконец есть, на что переключиться.

На чем сосредоточиться.

И если так продолжится – Сукуна гребаным праведником все же станет, и рассмеяться бы, смешная же шутка, Сукуна – и праведник.

Да только как-то нихуя не смешно.

И он тащит Мегуми в ванную, и держит его, когда Мегуми выворачивает содержимое желудка в унитаз, и пока Сукуна вытирает влажным полотенцем лицо Мегуми, у него в голове мелькает раздраженная мысль о том, что он и впрямь, как подросток-задрот, который надеется, что если он подержит волосы главной красавицы школы, пока та блюет на вечеринке – ему потом перепадет.

Ебать он жалкий.

А потом он почти отволакивает на себе уже отрубающегося, все сильнее виснущего на нем Мегуми, который пыхтит ему в шею. И, когда Сукуна смотрит на него вот такого – ручного щенка, жадного до ласки, – на место того горячечного, что скручивало Сукуну изнутри еще каких-то полчаса назад, приходит что-то нежное и мягкое, ласково щекочущееся под ребрами.

И это – финиш.

Очередное конечное дно.

Блядская бетонная стена для Сукуны, мчащегося прямиком в нее без тормозов.

Проблема в том, что мчится-то Сукуна с абсолютной готовностью, с дохуищим, мать его, рвением; проблема в том, что, пока его финиш и его летальный исход – Мегуми, Сукуна совсем не против.

Пиздец.

И Сукуне бы разрушиться на том же месте, где стоит – но Мегуми продолжает утыкаться ему холодным носом в шею, и Сукуна продолжает преданно его тащить.

То ли подзаборная псина.

То ли подросток-задрот.

То ли попросту идиот.

И когда они оказываются в паре шагов от комнаты, в которой Мегуми предстоит ночевать, он вдруг выдыхает в шею Сукуне:

– Знаешь, ему это нужно было, – Сукуна хмурится, скашивает взгляд; уже хочет переспросить, но Мегуми продолжает сонно бормотать; – Юджи, – и Сукуну по макушке как прикладом огревает, возвращает его в реальность резко, неотвратимо и отчаянно до подреберного воя.

Да.

Конечно.

Конечно, мать вашу.

Даже сейчас, напившись в хлам и засыпая на ходу, все, о чем может думать Мегуми – это гребаный Юджи.

Сукуна слышит, как скрипят собственные зубы, когда он стискивает их почти до крошева, почти до боли – определенно до боли где-то в области диафрагмы, там, где давно уже должно быть пусто; но рядом с Мегуми там нихуя не пусто, до страшного не пусто. И Сукуна заставляет свои руки не сжиматься в кулаки, чтобы случайно не переломать Мегуми к чертям ребра, вместо этого осторожнее его перехватывая.

Жалкий.

Жалкий ты до пиздеца, Ремен Сукуна.

А ничего не замечающий Мегуми тем временем продолжает:

– После всего, что случилось. Ему нужно было… Отпустить себя. Я надеялся, это поможет, – и проблема в том, что Сукуна даже не в состоянии сказать, что не понимает, о чем Мегуми говорит. Или что Мегуми не прав.

Это выбешивает его только сильнее.

Последний месяц не был… Простым. Хотя Сукуне в целом охренительно проблематично представить, а как это – когда просто.

Но после того, как их дед слег в больницу, Юджи все свободное время проводил в его палате, и не то чтобы Сукуне не похер, вот только Мегуми – почти всегда рядом с ним; ни черта, блядь, удивительного. И когда Сукуна сегодня был в больнице, он слышал, как дед, на горизонте которого наконец начала маячить выписка, почти пинками гнал Юджи домой, приказывая Мегуми назад его не пускать.

Ну, Мегуми выбрал оригинальный способ не пускать.

Зато не сказать, чтобы не действенный.

Вот только то, что Сукуна понимает, нихера не мешает ему злиться. Нихера не мешает ярко-алой ярости полыхать под кожей, потому что Мегуми сейчас здесь, рядом с ним, жмется к нему доверительно, пусть и пьяно – а мыслями все равно с Юджи.

Пока Сукуна себя на лоскуты рвет, чтобы не сделать чего-то, что Мегуми потом ему не простит, вся вселенная самого Мегуми все еще – Юджи.

Блядь же, а.

Но потом Мегуми вдруг останавливается, вырывая Сукуну из мыслей.

Мегуми вдруг поднимает голову, перехватывая чужой взгляд, и говорит:

– Прости. За виски, – и выглядит при этом до комичного, по-детски серьезным, и вся злость Сукуны в очередной раз распыляется под непривычно рассеянным, мягким взглядом Мегуми, и какой же он жалкий, какой безнадежный.

Какой вляпавшийся.

И Сукуна опять хмыкает себе под нос – разрушительно ласково, разрушительно нежно, – и заставляет себя отвернуться, таща Мегуми дальше.

– Пошли уже, пока ты здесь окончательно меня не добил.

А потом он укладывает Мегуми в кровать, уже даже не пытаясь игнорировать то, насколько мягко и осторожно это делает. И в этот раз при мысли о том, какое похмелье Мегуми ждет поутру, Сукуна вместо мстительного злорадства испытывает отдаленный намек на сочувствие, и он вдруг думает о том, что подросткам нельзя.

Мать их.

Пить.

И в этой мысли так много чего-то ему несвойственного, незнакомого, чего-то беспокойного и заботливого, что нахрен бы – да снова как-то слишком поздно.

И Сукуна уже хочет распрямиться, уже собирается уйти – но не успевает даже двинутся, как вдруг засыпающий Мегуми зарывается пальцами ему в волосы, притягивая ближе.

И ближе.

И разрушительно ближе.

И Мегуми вдруг улыбается ласково, сонно и пьяно, выдыхая Сукуне едва не в губы, ласково скребя ногтями по загривку.

– Мягкий. Я так и думал.

И застывший, намертво впаянный в пол и в глаза Мегуми Сукуна почему-то не уверен, что он говорит это о волосах.

И блядь.

Блядь, Мегуми, твою мать.

Что ж ты творишь-то, пацан.

Что ж ты творишь.

Но в следующую секунду Мегуми уже отрубается, и его рука уже соскальзывает вниз, выпутываясь из волос Сукуны, и Сукуна медлит еще пару секунд, глядя на его умиротворенное, спокойное лицо, на обычно острые, сглаженные сейчас углы, прослеживает расслабленную и мягкую линию губ.

Сглатывает судорожно.

И думает о том, что завтра его ждет вновь брыкающийся и ощеренный, вечно борющийся Мегуми, смотрящий с неизменным подозрением, в ожидании удара.

И думает – завтра Мегуми наверняка сегодняшний вечер и не вспомнит.

И думает…

Нихера он больше не думает.

Отказывается думать о том, как болезненно отзывается под ребрами последняя мысль.

И Сукуна заставляет себя отвернуться, пока не сотворил какую-нибудь лютую поебень, потому что, может быть, пьяный Мегуми ему и доверяет – а вот вполне трезвый Сукуна не доверяет себе нихера.

И он заставляет себя встать, заставляет себя двигаться, когда подхватывает одеяло, когда бережно укрывает им Мегуми.