– Деткам давно пора спать, – и тут же Сукуна добавляет, раздраженно фыркнув: – Пьяным деткам тем более.

И он сваливает тушу Юджи на кровать, как мешок, а тот тут же утыкается носом в подушку и за секунду отрубается.

На мгновение Сукуна даже испытывает всплеск зависти к умению Юджи так быстро засыпать и к его крепкому сну.

Но потом он встряхивает головой, как промокшая псина, набрасывает на Юджи одеяло – потому что помимо пьяного сопляка он не хочет потом иметь дело еще и с сопляком заболевшим.

После чего возвращается обратно в гостиную.

А в гостиной – Мегуми, сидящий там же, где и до этого, и в руке у него та самая бутылка виски, и, услышав шаги Сукуны, он поворачивает к нему голову.

И он опять улыбается Сукуне. Теперь уже не так широко и весело – мягче, теплее; абсолютно искренне в своей возмутительной пьяности, и Сукуна передергивает плечами, и заставляет себя сделать шаг, когда понимает, что опять застыл, как дебил, и что сердце в груди на секунду тоже совсем по-дебильному застыло.

И Сукуна останавливается напротив Мегуми, из-за чего тому приходится запрокинуть голову.

И Мегуми протягивает ему бутылку виски.

Интересуется – какой вежливый, мать его, мальчик.

– Будешь?

А Сукуна, не выдержав, опять фыркает:

– Ты мне сейчас мой же виски предлагаешь?

Но Мегуми это замечание нисколько не смущает, он только улыбается еще шире, еще ярче и согласно кивает.

– Ага.

А Сукуна чувствует, как губы начинает колоть ответной улыбкой, и тут же слизывает ее – мимо его внимания не проходит то, как рассеянный взгляд Мегуми на какую-то долю секунды залипает на движении его языка.

Но Сукуна отказывается придавать этому значение.

Сукуна забирает протянутую бутылку из пальцев Мегуми и говорит:

– Тебе на сегодня хватит, – из-за чего Мегуми тут же перестает улыбаться и губы дует по-детски обиженно.

И трезвый Мегуми никогда себе ничего подобного не позволил бы, но пьяный Мегуми – это улыбающийся Мегуми.

Подшучивающий Мегуми.

Дующийся Мегуми.

Мегуми домашний и теплый, у которого от его обычной угрюмой и страшной не-по-годам-взрослости остаются разве что отголоски.

Сукуне опять приходится на секунду закрыть глаза и сделать глубокий вдох.

А потом он, глаз так и не открывая, говорит:

– Пора и тебе в кровать, пацан.

И резко глаза открывает, когда Мегуми в ответ спрашивает:

– В чью? – и голос его ниже, тише.

И когда Сукуна вновь смотрит на него, Мегуми опять улыбается – и теперь в этой улыбке есть что-то другое, что-то зазывающее, провоцирующее, весь Мегуми сейчас – ебаная провокация, и если все предыдущие проявления пьяного Мегуми Сукуна мог вытерпеть, то вот это вот…

Бля-я-ядь.

– В гостевую, – резко и жестко припечатывает Сукуна, потому что нихера не хочет знать, что пьяный мозг Мегуми мог вообще подразумевать под этим вопросом. – Если отрубишься на диване, к утреннему нытью о похмелье прибавиться еще и нытье о том, как у тебя затекла шея, а мне это нахер не нужно.

А у Мегуми на губах продолжает играть улыбка. А Мегуми все еще смотрит на него, запрокинув голову, хотя раздраженный Сукуна уже стоит между его разведенных ног, при этом совершенно не помня, когда именно подошел ближе; раздраженный Сукуна уже почти над ним нависает. И обычный Мегуми давно ощетинился бы и встал в защитную стойку, принялся бы нападать в ответ.

Но пьяный Мегуми абсолютно расслаблен, спокоен, он, кажется, вовсе не чувствует в Сукуне угрозы.

А потом Мегуми вместо того, чтобы что-либо отвечать, поднимает руку, вытягивает ее вперед и вверх. Касается самыми кончиками пальцев лица Сукуны и осторожно, мягко скользит ими по коже.

А у Сукуны вдох застревает в легких и подрывает их к херам.

Контрольный, мать его.

– Татуировки. Давно хотел узнать, откуда они взялись.

И Мегуми больше не улыбается, только продолжает рассеянно водить пальцами, и они у него прохладные, контрастирующие со всегда теплой кожей Сукуны – но ощущаются все равно, как ожог.

Как клеймо.

И либо Мегуми проще воспринимает алкоголь, либо выпил меньше, чем Юджи – либо Сукуна застрял где-то между пустыней и адовым пламенем, на почве чего теперь галлюцинирует, но язык у Мегуми почти не заплетается, и глаза его яркие, совершенные почти не кажутся пьяными, они смотрят все еще рассеянно, но слишком уж серьезно, вдумчиво; кажется, так глубоко вглядываются, что Сукуна и сам хер знает, что можно там отыскать.

И разъебанные к чертям легкие Сукуны отказываются работать.

И сдвинуться у него не получается ни на дюйм.

Только прохрипеть сорвано, когда воспоминание горько обжигает гортань.

– Их появление тесно связано с тобой.

– Правда? – с искренним удивлением переспрашивает Мегуми, а потом улыбается, мягко и тепло, разъебывательно для внутренностей Сукуны. – Расскажешь?

– Когда-нибудь. Если ты трезвый захочешь слушать, – хмыкает Сукуна, игнорируя то, как низко и бито звучит собственный голос – но Мегуми в ответ на это только вдруг кладет всю ладонь Сукуне на скулу и говорит мягко:

– Захочу. Даже если не скажу об этом.

И у Сукуны уже не разъеб внутренностей – разъеб вселенных. И Сукуне хочется, и Сукуна нуждается в том, чтобы наклониться ниже, и ниже.

И его ебучим магнитом тянет туда, вперед.

И Мегуми продолжает улыбаться мягко, продолжает выглядеть совершенно расслабленным, доверяющим, и он сейчас такой податливый, он почти сам лезет под руку, и с ним, наверное, можно было бы сделать все, что угодно, все, что захочется, все, что жаждется.

Все…

И Сукуна резко отшатывается, из-за чего рука Мегуми на секунду зависает в воздухе, а потом беспомощно падает на его колени.

И Сукуне приходится напомнить себе, что Мегуми пьян.

Что Мегуми в хлам к чертям и совершенно себя не контролирует и едва ли понимает, что, нахрен, творит сам – и что творит с Сукуной одна его улыбка, одно его чертово прикосновение. Сукуне приходится отступить еще на шаг, потому что его все еще тащит вперед, как тупую псину за поводок – и он не понимает, какого хера с ним происходит.

Вот только, блядь, понимает.

И это пиздец.

Абсолютный и непроглядный.

И пацан продолжает испытывать его терпение, его выдержку снова и снова, раз за разом, а Сукуна нихера не праведник, и обычно он бы воспользовался ситуацией, потому что – а почему бы и да.

Но сейчас одна только мысль о том, чтобы воспользоваться, тошнотворной пульсацией подкатывает к глотке. Одна только мысль о том, как Мегуми будет смотреть потом. Одна только мысль том, что в глазах Мегуми при взгляде на Сукуну больше никогда не появится того доверия, с которым он смотрит сейчас – хотя трезвый Мегуми и раньше никогда так не смотрел.

Одна только мысль о том, как Мегуми будет разрушен, и растоптан, и…

И Сукуне ведь совершенно не хочется его рушить.

Сукуна ненавидит одну мысль о том, что может стать причиной его разрушения.

И – блядь.

Блядь.

И надо бы напомнить себе, что Мегуми – всего лишь лучший друг его тупого младшего братца, всего лишь пацан, иногда мелькающий на периферии, и он не должен иметь значения, не должен…

Вот только уже поздно.

Слишком, блядь, поздно напоминать.

Конечную Сукуна проехал.

И теперь летит прямиком в бездну.

А если бездна вместо того, чтобы скалиться чернотой – бликует яркими и совершенными радужками Мегуми.

То это уже детали.

И Сукуна вздергивает Мегуми на ноги так же, как Юджи до этого – тоже резко, тоже грубо. Вот только, если Юджи все же слабо, пьяно отбивался, безуспешно пытаясь на Сукуне сфокусироваться – то Мегуми совершенно неожиданно подается движению.

Совершенно неожиданно льнет к Сукуне и утыкается холодным носом ему в шею, заставляя горячечную дрожь стечь по позвоночнику.

Движение в собственных штанах Сукуна очень настоятельно нахрен игнорирует.

Он же, мать его, не подросток.

Он не может только из-за того, что к нему прильнул один пацан…