– Хэй, нет, это ты меня прости. Можешь курить. Можешь делать, что хочешь. Хоть на ушах здесь стой. Только…

«Только не сбегай от меня».

Голос обрывается на первом слове предложения, и острые лезвия поперек глотки не дают Сатору его закончить.

Вместо этого он опять прижимает Мегуми к себе – крепко-крепко, сильно-сильно. И какой-то частью сознания понимает, что Мегуми был сухой, когда Сатору только вошел в квартиру – наверное, он вернулся раньше, чем начался дождь, слава богу, – но теперь из-за объятий и он тоже промок до нитки.

Вот только Сатору все равно не находит в себе сил на то, чтобы отпустить Мегуми.

Не сейчас.

Ему нужно еще немного времени.

Совсем чуть-чуть.

Нужно окончательно убедиться, что его ребенок здесь, с ним, что он никуда не исчезнет, не растворится, стоит Сатору отвернуться.

Потом он заставит Мегуми просидеть как минимум час в теплой ванной, согреваясь, но сейчас…

Сейчас Сатору кажется – он развалится, если разожмет объятия.

А потом под руками вдруг чувствуется осторожное движение Мегуми – и внутри что-то болезненно, тошнотворно скручивается, когда Сатору думает, что он сейчас попытается вывернуться из хватки, что сейчас оттолкнет…

Но вместо этого Мегуми обхватывает Сатору поперек спины. Сначала – неуверенно, но потом сильнее.

И сильнее.

И вот он утыкается носом Сатору в шею и сжимает его в объятиях почти так же крепко, как сам Сатору сжимает Мегуми; что-то внутри Сатору разбивается, когда плечи под его руками начинают дрожать.

Черт возьми.

Черт.

– Так вот, значит, о чем говорят люди, когда утверждают, что с подростками сложно, – сорванным, хриплым голосом ворчит Сатору в висок Мегуми и застывает, ожидая реакции.

Застывает, надеясь, что ничего не испортил.

Проходят несколько тяжелых, душных мгновений абсолютной тишины, пока Сатору в шею наконец не прилетает слабый приглушенный смешок. Пока ему в бок наконец не прилетает безболезненный, едва ощутимый пинок локтем, который Мегуми умудряется сделать, не разорвав объятий.

– Так вот, значит, о чем говорят люди, когда утверждают, что ты придурок, – в ответ сипло бурчит Мегуми, и Сатору почти физически ощущает, как облегчение разливается у него под кожей, смешиваясь с острым приступом тепла.

А он тоже смеется – коротко, рвано, и спустя секунду вдруг осознает, что они хохочут уже оба, немного слишком громко, немного слишком истерично, но очень-очень нужно.

Его ребенок вообще удручающе редко смеется.

Дерьмово, что в этот раз у его смеха такая предыстория.

А потом приступ их хохота затихает, и им на плечи опускается спокойная мирная тишина, и Сатору не знает, сколько они так продолжают сидеть, сжимая друг друга в объятиях, пока Мегуми не перестает дрожать, пока что-то отчаянное и рваное внутри него самого не приглушается, пока слабый росчерк рассвета за окнами не сменяется ярким полыханием солнца.

Может, проходит час. Может, два.

Может, вечность.

Все, что Сатору знает – в его голове продолжает речитативом отбиваться одна мысль.

Важная.

Ключевая.

Мысль, из-за которой он зло оскалиться против целого мира, если придется. Из-за которой выгрызет глотки всем на своем пути, если понадобится.

Никто и никогда не отберет у Сатору его ребенка.

Тем более какая-то гребаная пачка сигарет.

Комментарий к (за шесть лет до) Отчаяние

спасибо вам за поддержку и приятности в отзывах

я очень ценю и радуюсь, видя ваши слова

еще спасибо Dorcellie Danna за подарок работе, мне внезапно и согревающе

========== (спустя два с половиной месяца) Доверие ==========

Сукуна не думал, что его в этой жизни еще можно чем-то удивить. Но, стоя в дверном проеме и обозревая представшую перед глазами картину, он готов признать.

Все иногда ошибаются.

– Хэ-э-эй, а вот и бр-рат-мудак! – встречает Сукуну пьяный протяжный вой развалившегося на диване Юджи, у которого под градусом явно обостряются отношения с «р».

Сукуна морщится.

Сукуна вдруг жалеет, что не захлопнул дверь сразу после того, как открыл – пока была такая возможность.

Или что вообще пришел сегодня.

Или что в принципе, сука, родился.

От крика Юджи тупая боль начинает пульсировать в висках – Сукуна стискивает зубы крепче, пытаясь справиться с желанием все-таки свалить и сделать вид, что он ничего не видел.

– А мы выдули твое виски-и-и! – тем временем счастливо орет Юджи, вытягивая вверх руку с зажатой в ней бутылкой – жалкие остатки едва-едва плещутся на дне. И, да, это многое объясняет. – Ты нас убивать пр-ришел? А можно попо… попозж-ж… Потом? Тут осталось щють-щють!

Ладно, у пьяного, запинающегося через слово Юджи явно проблемы не только с «р». У него в принципе… проблемы.

Которые ему организует Сукуна.

А потом внимание перетягивает на себя тихое пьяное прысканье, явно принадлежащее не Юджи – и Сукуна, который избегал взглядов на Мегуми с первой секунды, как переступил порог, все же поворачивает к нему голову.

И застывает.

Потому что Мегуми улыбается.

Улыбается широкой и яркой, бесконечно солнечной улыбкой; улыбается абсолютно, вхламину пьяно – но так искренне и счастливо, как не улыбался ни разу на памяти Сукуны. Не улыбался даже его тупому младшему братцу.

И сейчас он дарит эту улыбку ему, Сукуне, и…

Блядь.

Сукуне приходится прикрыть веки, когда ему светом улыбки Мегуми остро режет по сетчатке – и глубинно, прямиком по внутренностям. Но он тут же глаза открывает, потому что нутро моментально принимается выть и протестовать против того, чтобы добровольно упустить хотя бы секунду этой улыбки.

Да блядский нахуй.

Как же Сукуна неебически вляпался.

А Мегуми уже указывает на себя пальцем и произносит абсолютно гордо, с таким самодовольством, что даже Сукуна с его пробившим небеса эго мог бы позавидовать.

– Моя идея, – а потом добавляет, чуть приглушая улыбку и хмурясь: – Не про убивание. Про виски, – чтобы тут же опять растянуть губы в сиятельном гордом оскале, когда заканчивает: – Хотя про убивание тоже.

Еще пару секунд Сукуна смотрит на Мегуми, очень, очень пытаясь разозлиться так, как должен бы злиться… Но вместо этого вдруг неожиданно для самого себя ощущает, как смех начинает пузыриться в гортани – и Сукуна отпускает его на волю. Смеется коротко, рвано, чуть-чуть безнадежно и качает головой, почему-то ощущая, как тупая пульсация в висках становится чуть глуше.

Мегуми все еще улыбается.

Сукуне все еще хочется скрыться от света его улыбки – и хочется навеки под ним застыть.

А потом Сукуна все же заставляет себя от Мегуми оторваться, отказываясь признавать, скольких усилий ему это стоит.

Прикидывает масштаб катастрофы.

Взгляд опять возвращается к почти пустой бутылке виски, которая теперь, когда Юджи опустил руку, валяется между ним и Мегуми; дорогущего, между прочим, виски, но не то чтобы это существенно. И наконец Сукуна чувствует пусть не злость – но острый приступ раздражения.

Потому что – иметь дело с двумя пьяными подростками? Он слишком стар для этого дерьма.

Или слишком трезв.

Но на вопрос Юджи Сукуна все-таки отвечает – и этот ответ приносит ему самому легкое мстительное удовлетворение.

– Вы и сами завтра захотите сдохнуть.

И только после этого взгляд его наконец падает – или Сукуна наконец разрешает своему взгляду упасть – на ноги откинувшегося на подлокотник дивана Мегуми, которые он закинул на колени Юджи. На пальцы Юджи, сжимающие лодыжку Мегуми и рассеянно ее поглаживающие…

Хах.

А вот и она.

Долгожданная вспышка гребаной, мать ее, злости, и хотел бы Сукуна сделать вид, что в душе не ебет, почему загорается она именно сейчас.

Хотел бы.

Но поздновато уже как-то для отрицания.

Вместо этого он подходит к дивану, он сбрасывает ноги Мегуми с Юджи под удивленный вскрик первого, он резко вздергивает Юджи на ноги и волочит его в комнату, потому что…