И Сатору вдруг понимает, что они уже перешли на повышенные тона; что Мегуми, его самый умный и здравомыслящий ребенок в мире, каждое его слово воспринимает в штыки, принимаясь огрызаться; что сам Сатору в какой-то момент вместо того, чтобы говорить спокойно и взвешенно, как планировал, вдруг начинает приказывать.

И так до тех пор, пока ситуация наконец не достигает пика своей дерьмовости и не обрушивается куда-то в бездну, когда Мегуми ощетинивается зло и выплевывает:

– Не смей указывать мне, ты мне не отец!

И.

Черт.

Сатору даже на шаг отступает от мощи того ментального удара, который прилетает ему в диафрагму.

Ни разу за прошедшие несколько лет Сатору не признавался в этом даже самому себе – но он всегда боялся, что однажды наступит эта минута. Боялся услышать вариацию этих слов. Боялся, что Мегуми…

А теперь Мегуми говорит их.

Не просто говорит – рычит, зло и яростно, с отвращением, и Сатору испытывает такое отчаяние, чувствует себя настолько уязвимо-разбитым, что это страшно. Так оглушительно, всепоглощающе страшно, и от этого чувства по-детски хочется спрятаться, как от монстров под кроватью.

И Сатору действительно прячется.

Он прячет все вот это, разбитое и сырое, за маской холодности и равнодушия. Он произносит ровным бесцветным тоном:

– Но ты живешь в этом доме, а значит, будешь слушать, что я тебе говорю.

Ох блядь.

Сатору в ту же секунду жалеет о том, что сказал. В ту же секунду начинает ненавидеть себя за собственные слова, он никогда не собирался произносить ничего подобного, он никогда ничего подобного даже не думал – но теперь уже поздно.

Слова сказаны.

Отмотать время назад и забрать их невозможно.

И Мегуми вдруг тоже отступает на шаг, совсем как Сатору считанные мгновения назад. И на лице Мегуми на секунду, всего на какую-то секунду отражается такой ужас, будто самое страшное, что он мог себе вообразить, только что случилось, и весь его мир разрушился.

Сатору делает беспомощный шаг вперед.

Он хочет объяснить.

Хочет исправить…

Но Мегуми уже надевает ответную маску, пряча свой ужас и разлом. Мегуми уже произносит тихо и холодно, так холодно, что у Сатору обмерзает что-то внутри; он бы предпочел злость, со злостью обращаться проще.

– Значит, меня в этом доме не будет.

А в следующее мгновение Мегуми уже разворачивается и выбегает за дверь.

На какую-то долю секунды Сатору замирает, абсолютно омертвевший, вросший в пол, и только ошарашенно смотрит на пустующий дверной проем. А Пес уже выбегает следом за Мегуми, разве что напоследок бросив на Сатору осуждающий взгляд, который и выводит его из ступора.

И Сатору тут же выбегает следом.

И он зовет Мегуми – но уже поздно, слишком поздно, и он не знает, куда именно Мегуми побежал, и он останавливается, растерянный, разбитый, и сила гравитации вдруг становится в несколько раз сильнее и его с такой мощью тянет к земле, что Сатору с огромным трудом удается не рухнуть на колени.

С огромным трудом удается заставить себя вернуться в квартиру.

И потом он принимается убеждать себя, что Мегуми остынет и вернется.

Конечно же, вернется.

Нужно просто дать ему немного времени, дать ему возможность выдохнуть. Нужно просто чуть-чуть подождать.

Но проходит час.

И второй.

И вот уже закат бликует алым и яркий день сменяется тусклым вечером.

И Сатору вдруг осознает себя, стоящим у окна и нервно выдыхающим сигаретный дым в открытое окно.

До него не сразу доходит, что он курит.

И какого хуя.

Какого ж блядского хуя.

Рука немного дрожит, когда Сатору тушит зажатую между пальцев сигарету в стоящей рядом кружке, а потом хватает куртку и выносится из дома.

И он вдруг вспоминает, что Мегуми был в одной только футболке, и днем это нормально, но вечер выдался довольно прохладным, тучи хмуро нависают над городом, не обещая ничего хорошего, и, господи, а что, если его ребенок заболеет.

А что, если Сатору его не найдет.

А что, если он не вернется.

Но Сатору только сжимает зубы крепче, и садится за руль; принимается колесить по городу, но это ни черта не дает, и все темноволосые макушки оказываются отчаянно не теми, и огромных монстроподобных псов нигде на горизонте не виднеется. А потом он выходит из машины, оставляя ее где-то на обочине – плевать, плевать на машину, господи, – и принимается исследовать всякие переулки пешком. И какого черта он вообще тянул? Почему не отправился искать в ту же секунду?

В какой-то момент начинается дождь, но Сатору замечает это далеко не сразу, а когда замечает – очередной приступ паники скручивает внутренности, потому что его ребенок в одной гребаной футболке.

Так проходит целая ночь.

И поиски Сатору ничего не дают.

И, пребывая в абсолютном отчаянии, он начинает мысленно перебирать доступные варианты.

Здравой частью рассудка Сатору понимает, что с Мегуми не должно было ничего случиться: помимо того, что он умный и сильный ребенок, который в состоянии за себя постоять – вместе с ним Пес, от одного вида которого кирпичами срут даже самые матерые мужики. И определенно Мегуми достаточно умен для того, чтобы найти, где спрятаться от дождя.

Но мозг уже любезно рисует для Сатору самые худшие сценарии.

И любезно подбрасывает воспоминания о том дне, когда на Мегуми напали, любезно подбрасывает картинки с окровавленным и дрожащим, крохотным Мегуми, который умолял разбито-тихо:

– Пожалуйста… Пожалуйста, спаси их…

Блядь.

Сатору поднимет на уши весь ебучий город, если понадобится, чтобы найти своего ребенка.

Но сейчас ему лучше отправиться домой, у него с собой даже телефона нет – так что Сатору возвращается к машине, и садится за руль, и по дороге все так же высматривает знакомую темноволосую макушку, но это, конечно же, все так же ни черта не дает.

Домой он приходит абсолютно разбитый, высушенный – исключительно ментально, на деле он промок едва ли не до костей после нескольких часов шатания по городу, но не то чтобы Сатору не плевать. Его мозг уже судорожно обдумывает варианты, кого в первую очередь нужно оповестить, с чего начать поиски. И с этими мыслями он переступает порог, он включает свет…

И замирает.

Потому что там.

На полу.

Облокотившись на спинку дивана.

Сидит его ребенок.

Его ребенок с устроившимся в его ногах громадным псом, который свернулся клубком, как щенок.

Его ребенок.

Который поднимает голову, когда Сатору заходит.

И чуть щурится на включенный свет – на улице уже брезжит рассвет, но в доме еще совсем темно, и его ребенок почему-то предпочел сам свет не включать.

И глаза у его ребенка огромные.

Виноватые.

Испуганные.

И он вдруг съеживается так, будто ждет удара.

И в этот момент он совсем не кажется взрослым, или умным, или здравомыслящим, или способным постоять за себя.

В этот момент он просто ребенок.

Ребенок Сатору.

Который здесь.

В порядке.

Жив.

Сатору швыряет вперед с такой силой, что он ни за что не смог бы это контролировать – да и не захотел бы.

И Сатору падает на колени, только краем сознания отмечая, что Пес понятливо отползает в сторону.

И Сатору сгребает своего ребенка в охапку, и прижимает его к себе так крепко, как может, убеждаясь – да, здесь, настоящий, не галлюцинация после бессонной беспокойной ночи, и он едва обращает внимание на то, что Мегуми даже не пытается привычно вырваться.

И Сатору хрипит Мегуми в макушку – плевать, сколько в этом хрипе отчаяния:

– Никогда так больше не делай, – прижимает к себе Мегуми еще сильнее, зарывается носом в его волосы, глубоко вдыхая – здесь, живой, в порядке – и повторяет еще сорваннее: – Никогда.

– Прости, – вдруг слышится тихое-тихое, чуть сиплое, прилетающее куда-то в ключицу, и Сатору с трудом заставляет себя чуть отстраниться, все еще не разжимая объятий – ровно настолько, чтобы иметь возможность заглянуть Мегуми в лицо.