И, нет, он не понимает, что за нахуй вообще происходит.

Совершенно точно, блядь, не понимает.

Вот только он продолжает вскользь и бессознательно – или почти бессознательно, – выхватывать взглядом профиль Мегуми.

И в какой-то момент осознает, что тот уже не жмется к краю дивана так сильно – хоть и все еще держится на расстоянии.

И в какой-то момент осознает, что складка между его бровей уже не такая глубокая, а линия губ не такая бритвенно-острая – хоть и до расслабленности-умиротворения ему все еще пиздецки далеко.

И в какой-то момент осознает, что бросает на него взгляды все чаще.

И чаще.

И.

Блядь.

Чаще.

И он бы спросил, а какого, собственно, хера – но и этот вопрос тоже становится таким частым, что теряет уже всякий смысл.

Сукуна остается сидеть.

И смотрят они фильм в гробовой тишине, которая только иногда прерывается хохотом Юджи или его комментариями – которые тут же гаснут, когда он поворачивает голову, но вместо Мегуми обнаруживает рядом Сукуну и тут же затыкается, хмурясь.

И Сукуна замечает, как иногда Мегуми, забываясь, тоже украдкой смотрит на него – но тут же отворачивается, недовольно поджимая губы, когда находит там не того, кого ожидал.

И вот это отчего-то бесит Сукуну куда больше, чем тупые комментарии братца или его очень очевидная, хлещущая через край неприязнь, граничащая с ненавистью.

Неприязнь Мегуми другая, более скрытная, запаянная в глубину глаз и в линию поджатых губ – но при этом она куда ярче, куда острее. И бьет она точечнее, находит что-то такое внутри Сукуны, что на эти удары отзывается; хотя сам он был уверен, что там, глубоко внутри, у него все болевые давно уже атрофировались.

Но тут появляется этот дурацкий пацан, и…

Блядь.

В какой-то момент Юджи начинает зевать, уже едва держа глаза закрытыми, пока в конце концов не засыпает, откинув голову на диван и совсем не эстетично открыв рот, из которого на обивку начинает капать слюна.

Вот дебил, – думает Сукуна, отворачиваясь и тут натыкаясь на взгляд Мегуми, направленный на Юджи.

И немного к херам задыхается.

Потому что Мегуми смотрит на Юджи с такой неприкрытой нежностью, с таким оглушительным ее количеством, что и правда задохнуться, захлебнуться к чертям можно, травануться ею, как ядом, который убивает всех тех, кто попадает под прицел – но для кого он не предназначен.

Кому хочется предназначенным быть.

О том, откуда взялась последняя мысль и что она, нахрен, значит, Сукуна думать отказывается.

Вместо этого Сукуна едва не взрыкивает зло и передвигается так, чтобы закрыть Мегуми обзор на своего братца.

А в ответ на это у Мегуми на секунду глаза округляются сильнее, стоит ему столкнуться глазами с Сукуной – будто он забыл, забыл нахрен, что Сукуна здесь вообще есть. Забыл о его ебаном существовании на одной с собой земле.

И взгляд тут же гаснет.

Схлопывается.

И Сукуна не успевает вцепиться в него даже на сотую долю секунды, не успевает выхватить, украсть ни одной искры, ни единого сраного отголоска – чтобы для себя, себе; чтобы спрятать жадно куда-нибудь в пыльные кладовые мрачных подземных ходов где-то глубоко внутри.

Там, где замки покрепче.

Там, куда скалящиеся бесы не доберутся.

Но Мегуми закрывается наглухо моментально, захлопывается на тысячу дверей, защелкивает тысячу замков на каждой из.

И вместо нежности в его взгляде тут же – раздражение и холод, мили и световые годы холода, его ледники, в которые Сукуну затягивает.

И это неважно.

Не должно быть важно.

И Сукуну затягивало в ебанину похуже, у него же жизнь, блядь – это вмазывание из одной ебанины в другую, это существование на грани, вопреки, существование назло. Это вечная показательная демонстрация – никому его не сломать. Никогда.

Никогда, блядь…

Но у одного рандомного, не имеющего значения пацана в глазах – ледники. И Сукуне вдруг кажется, что он однажды об эти ледники разъебется, как долбаный Титаник.

А потом Мегуми отворачивается – и Сукуна нахрен вдохнуть может.

Он дышит, блядь.

Дышит, сука.

И он едва не встряхивает головой, чтобы вышибить из нее остаточное, больное.

Он думает – это временное помутнение.

Он думает – это ничего.

Он думает – это пройдет.

А потом Мегуми встает и уходит, и Сукуна пытается сглотнуть разочарование, которое горечью копится в глотке при мысли о том, что Мегуми уже не вернется – и какого ж хера.

Какого ж блядского хера.

И Сукуна не отлавливает тот момент, когда отставляет уже пустую миску в сторону. Не знает, сколько проходит времени.

В душе не ебет, как долго он тупо пялится перед собой, пытаясь понять, что за нахуй с ним творится – надеясь никогда в жизни этого дерьма не понять.

А Мегуми уже возвращается.

И у Мегуми в руках – плед.

И Мегуми набрасывает этот плед на Юджи, подарив ему еще один гребаный взгляд, от которого Сукуне хочется голыми руками выдрать кому-нибудь глотку – желательно, своему братцу.

Но прежде, чем он успел бы это сделать – а ведь он мог бы, блядь, видит и бог, и дьявол, мог бы, – Мегуми уже отворачивается от Юджи.

И Мегуми наконец возвращается.

к нему

к Сукуне возвращается

И вновь опускается на свое место, чтобы тут же переключить свое внимание на фильм.

И это все так по-идиотски, и нет никакого смысла продолжать смотреть, ни одному из них этот фильм не интересен – но они смотрят. И они не обмениваются ни единым словом. И тишина между ними вакуумная, абсолютная, ее не разбивают ни взрывы на экране, ни тихое сопение спящего Юджи.

В конце концов, Мегуми тоже начинает сонно хлопать глазами, потому что этот ебаный фильм, кажется, идет уже вечность – все американское дерьмо такое дохрена бесконечное?

Но он продолжает снова и снова упрямо встряхивать головой, не давая себе уснуть, снова и снова заставляет себя держать глаза открытыми.

А Сукуна снова и снова заставляет себя от Мегуми отворачиваться, чтобы смотреть этот ебаный фильм, понимание сюжета которого у него уходит куда-то в минус.

Потому что смотреть надо хоть немного, блядь, чтобы понимать.

То, что Мегуми все-таки проиграл свою битву со сном, Сукуна понимает, когда ощущает тяжесть на своем плече.

И тут же резко поворачивает голову.

А у Мегуми во сне брови все еще сведены к переносице и губы все еще поджаты, но напряжения в его лице на львиную долю меньше.

А у Мегуми во сне острые углы смягчаются все сильнее с каждой секундой, пока он проваливается в более глубокий сон – пока и линия губ не расслабляется, пока и морщинка между бровей не разглаживается.

А на Мегуми во сне можно смотреть вечность, и не получишь презрения-отвращения-ненависти копьями под ребра – прямо по болевым, которые казались давным-давно омертвевшими.

И Сукуна смотрит.

И смотрит.

И смотрит.

И фильм уже подходит к концу.

И финальные титры убегают куда-то за границу экрана.

И оставшийся в абсолютной тишине ночи Сукуна думает о том, что должен сбросить сейчас голову пацана со своего плеча. Должен свалить отсюда. Должен. У него дохуилион дел, что за дерьмом он вообще страдает?

Сукуне нужно встать.

Нужно уйти.

Нужно…

Сукуна продолжает сидеть.

Он замечал, что у пацана часто – тени под глазами и пиздецки невыспавшийся вид. Он вообще спит когда-нибудь? И сейчас он жмется к Сукуне так, будто Сукуна – не возглавляет список людей, которым ему хотелось бы навалять. И сейчас он кажется расслабленным и спокойным – почти таким же расслабленным и спокойным, как когда приваливался плечом к Юджи и бросал на него эти чертовы взгляды.

И тепло его дыхания собирается в ключице у Сукуны, и тепло его тела ощущается сквозь слои одежды яснее, чем ощущался бы лижущий кожу огонь.

И пацан еще никогда не был к Сукуне так близко, никогда к себе так близко не подпускал.

И Сукуна смотрит на него, по-настоящему смотрит сейчас, в эту секунду, когда за один слишком пристальный взгляд не огрызнутся и не пошлют. И не может не признать, что пацан-то взрослеет, крепнет. Что в нем медленно сходит на нет подростковая угловатость. Что у него в чертах лица все больше чего-то острого и жесткого – и что это ему охренительно, мать его, идет.