Когда мальчишка скрывается в ванной, Сатору наконец разрешает себе остановиться.

Разрешает себе прикрыть глаза и сжать пальцами переносицу.

Разрешает себе устало выдохнуть.

А после встряхивается весь, заставляя себя взбодриться, и действительно идет перерывать свои завалы одежды в поисках чего-нибудь подходящего.

К подходящему в результате сводятся огромная футболка, толстовка и длинные теплые носки – любые шорты Сатору с мальчишки попросту спадут.

Оставив вещи у двери и удовлетворено хмыкнув, он отправляется на кухню.

К этому моменту часы уже беспощадно скалятся двумя ночи, но Сатору ничего не ел с самого утра, да и мальчишка явно не откажется перекусить. Вот только все, что можно найти у него в холодильнике – это скудные остатки еды-на-вынос, которых едва-едва удастся наскрести на две порции.

Драгоценные же моти остались в машине.

Черт.

Но, по крайней мере, повесившуюся мышь в холодильнике Сатору не находит – уже успех. Хотя, с другой стороны, из нее-то как раз можно было бы что-нибудь приготовить…

К тому моменту, когда Сатору отправляет вторую тарелку в микроволновку и выставляет таймер, слышится скрип половиц.

Он оборачивается.

И тут же сталкивается взглядом с мальчишкой.

Копна взъерошенных мокрых волос. Чистое бледное лицо и смотрящие с него глаза, которые теперь выглядят еще больше и пронзительнее; кажется, что одни только глаза на этом скуластом, сплошь состоящем из острых углов лице и остались. Гигантская, виснущая на тощем крохотном теле толстовка, из-под которой выглядывает футболка, достающая до трогательно острых коленок. Пушистые смешные носки, которые Сатору кто-то подарил и которые, кажется, нашли того, кому предназначались.

А еще эта недовольная хмурая гримаса, за которой неловко прячется то ли растерянность, то ли смущение…

И вдруг мальчишка больше не кажется слишком взрослым для своих лет ребенком – он кажется просто ребенком.

Уязвимым и беззащитным.

Когда что-то за ребрами начинает неприятно щемить – Сатору отворачивается к микроволновке, указывая пальцем на стоящую на столешнице тарелку.

– Это тебе.

Какое-то время за спиной не слышится никаких звуков, но потом до Сатору наконец доносится скрип половиц, скрежет отодвигаемого стула.

Но когда микроволновка наконец пищит, и он подходит к столу со своей тарелкой – то с удивлением обнаруживает, что к еде мальчишка так и не притронулся.

– Почему не ешь? – спрашивает Сатору, и мальчишка поднимает на него опасливый взгляд. Снова утыкается этим взглядом в тарелку. Снова поднимает его на Сатору.

Оу.

Черт.

Да он же просто не верит, что это правда ему.

– Ну, знаешь ли, я не хочу бегать по всему городу и вылавливать это тощее тельце, когда тебя сдует случайным порывом ветра. Так что – ешь, – бодро выдает Сатору на одном дыхании, из-за чего мальчишка поднимает на него угрюмый взгляд и в этот раз глаза все-таки закатывает. Сатору мысленно записывает себе еще одну победу.

А потом мальчишка все-таки берет в руки палочки.

И наконец отправляет первый кусочек в рот.

А потом еще один.

И еще.

А потом набрасывается на еду с такой жадностью, будто не ел несколько дней.

И опять за ребрами появляется это неприятное щемление, когда приходит осознание: всего несколько дней – это еще оптимистичный вариант.

Тарелка мальчишки пустеет в считанные минуты, и Сатору тут же пододвигает ему свою, из которой так ничего и не съел.

– А ты? – поднимает на него этот невозможный ребенок свой хмурый взгляд, и Сатору не может не задуматься о том, что, даже будучи настолько голодным, мальчишка все равно умудряется думать о ком-то еще.

– Не голоден, – легкомысленно врет Сатору, пожимая плечами.

Мальчишка смотрит скептично, так, будто ни единому слову не верит.

Но второго приглашения ему явно не нужно.

Когда он сметает и вторую порцию, Сатору подхватывает обе тарелки и опускает их в раковину, к горе другой грязной посуды – об этом можно подумать как-нибудь потом.

– Либо ты спишь на кровати, а я на диване, либо наоборот.

– Диван, – тут же без сомнений выпаливает мальчишка, и Сатору кивает – вполне ожидаемо.

Потом он зашвыривает вещи мальчишки в стиралку – к утру должно высохнуть. Находит для него постельное белье и одеяло. С сомнением смотрит на входную дверь, раздумывая, стоит ли ее запирать на ключ – он не хочет, чтобы мальчишка чувствовал себя здесь запертым, как звереныш в клетке, в ловушке.

Но в то же время…

В то же время еще меньше он хочет по утру обнаружить, что мальчишка сбежал. Что все его усилия пошли насмарку.

Так что дверь все-таки приходится закрыть.

Когда Сатору возвращается в гостиную и начинает заправлять диван, он не сразу понимает, почему мальчишка смотрит на него таким странным загнанным взглядом.

А потом медленно, слишком уж медленно начинает доходить – и либо чрезмерно длинный день и тотальная заебанность сказываются, либо Сатору просто тупица. Сам ведь думал об этом какую-то минуту назад.

Конечно же, мальчишка слышал щелчок замка.

Ну конечно же, черт возьми.

Вздохнув, Сатору оборачивается к нему и говорит, пытаясь осторожно подобрать слова:

– Слушай. Я просто…

– Я понимаю, – обрывает его мальчишка, и вновь этот его слишком серьезный, слишком взрослый взгляд, в котором теперь проглядывает еще что-то болезненное; что-то, что мальчишка очень пытается скрыть – но он все еще не настолько хороший актер. Он все еще просто ребенок. – Я не собирался ничего красть… Но я понимаю.

Сатору хмурится, пока мозг с запозданием обрабатывает полученную информацию и ржавые шестеренки со скрипом крутятся. Когда слова мальчишки доходят до него в полной мере – смех принимается горько пузыриться в гортани, вот только на деле Сатору опять как-то нихрена не смешно.

– Все, что сможешь утащить, в твоем распоряжении, – равнодушно пожимает он плечами, потому что даже сейчас его мало волнует то, что там мальчишка мог бы гипотетически утащить; потому что волнует его совсем другое. – Просто не хочу, чтобы сбежал раньше, чем я все-таки отвезу тебя в полицейский участок.

На словах «полицейский участок» мальчишка как-то странно дергается, будто вдруг забывается, будто перестает себя контролировать. И на секунду, всего на секунду – но Сатору успевает заметить, какое абсолютно разбитое, до страшного ранимое и раненое выражение лица у него становится.

Будто один крохотный мир одного крохотного ребенка только что рухнул.

Сатору застывает потерянно.

Сатору не понимает, какого черта, – какого черта, – а руки уже бессознательно сами тянутся вперед.

Сатору не знает, зачем.

Не знает, что происходит.

Не знает, что он может сделать…

Но в следующее мгновение мальчишка уже отворачивается от него, уже заползает под одеяло и отворачивается к обивке дивана – и прячется, прячется. Во всех возможных смыслах от Сатору прячется. За одеялом – и за тысячей стен.

Сатору вздыхает.

Рука безвольно падает.

Зубы сжимаются крепче и приходится напомнить себе, что это не его дело – не его гребаное дело, – пока Сатору выключает свет и отправляется в свою спальню. Утром они отправятся в полицейский участок, и эта проблема перестанет быть его… – не удержавшись, Сатору неприязненно морщится от собственной формулировки. Утром они отправятся в полицейский участок и мальчишке там помогут. Да, так лучше.

Но от ощущения, что он сильно проебался, не так-то просто оказывается отмахнуться.

Как и от щемления за ребрами, которое появляется при мысли о том, что завтра – уже, чисто технически, сегодня – их с мальчишкой больше ничего не будет связывать.

Но так все и должно закончиться.

Это правильно.

Все хорошо.

Хорошо, черт возьми.

А утром Сатору первым делом проверяет, на месте ли мальчишка – тот лежит, свернувшись калачиком под одеялом, но тут же открывает глаза, стоит Сатору сделать шаг по направлению к дивану.