Ведь это же всегда так интересно – в придачу к горе уже имеющихся, не зависящих от него проблем, создавать себе еще и новые. Охренеть, как интересно.

И теперь придется как-то этот пиздец разгребать. Так что, вновь заставив себя растянуть губы в фальшивой широкой улыбке, Сатору принимается сыпать вопросами.

Нужно же с чего-то начинать.

– Ты сбежал из дома?

Молчание.

– Тебя там обижали?

Молчание.

– Били?

Молчание.

– Может, тебя выгнали?

Молчание.

Молчание.

Гребаное молчание.

Свои вопросы Сатору пытается размежевать дурацкими шуткам и попытками завести обычный разговор – ни черта не срабатывает. Мальчишка отмалчивается. Даже ни разу не отворачивается от окна, в которое продолжает пялиться хмуро, сложив руки на груди. Такой взрослый жест.

Слишком взрослый.

Снова.

Черт возьми.

Мысленно Сатору прикидывает, сколько мальчишке может быть лет – но сделать это оказывается довольно сложно. Проблема в том, что, если судить по хрупкому и тощему телосложению – ему дашь не больше шести-семи. А если судить по взгляду – не меньше шестидесяти-семидесяти.

Сатору очень хочется фыркнуть в ответ на собственные мысли, вот только как-то нихрена не смешно.

По итогу, следствием каких-то невообразимых математических подсчетов в собственной голове, он останавливается на цифре в районе восьми-девяти лет. Излишняя худоба, думает Сатору, с высокой вероятностью следствие сильного недоедания – и от этого понимания его начинает тошнить.

А потом он опять косится на мальчишку.

И к тошноте прибавляется что-то острое, что-то болезненно резанувшееся по изнанке в районе диафрагмы.

Злость.

Не на мальчишку.

На того, из-за кого мальчишке через подобное приходится проходить.

Сатору тут же резко отворачивается, вцепляясь в руль так, что белеют костяшки. Ему нет до этого дела. Ему не должно быть до этого никакого гребаного дела. Он просто отправится в ближайший полицейский участок и сдаст проблему на руки тем, кому по долгу службы положено с ней разбираться.

Да.

Отлично.

Вот это уже звучит, как план.

И только успокаивающее слово «план» наконец дает Сатору возможность немного ослабить хватку на руле и сделать глубокий вдох; он и не замечал, как ему гортань до этого судорожно пережимало, перетягивало жгутами.

И плевать, если планы Сатору на практике почти никогда не срабатывают.

Или вообще никогда.

Это все ложь и клевета.

Но потом его взгляд падает на часы – и не сдержавшийся Сатору матерится сквозь стиснутые зубы, только в последний миг вспомнив, что в машине, вообще-то, ребенок. Который, впрочем, все еще не обращает на него никакого внимания, в чем очень легко убедиться, лишь вскользь мазнув по нему взглядом.

Сатору вновь смотрит на часы.

Те все еще предательски показывают время, опасно близящееся к полуночи.

То есть, он уже несколько часов колесит по городу и по собственным мыслям, пытаясь выудить хоть какую-нибудь информацию из мальчишки и хоть какие-то идеи о том, как справляться с этим дерьмом – из своей дурной головы.

Сатору нужен кофеин.

И сон.

И, возможно, мыло с веревкой – но тут уж как пойдет.

В результате Сатору решает, что он не в силах сейчас разгребать все то, что сам же и устроил. Но и вышвырнуть мальчишку на улицу вот так просто, промурыжив его несколько часов и уже даже чего-то там наобещав – тот уровень мудозвонства, до которого даже Сатору еще не добрался.

Так что рабочим остается только один вариант.

Когда машина наконец останавливается, мальчишка тут же напрягается; поворачивается к Сатору резким, каким-то даже колючим движением и спрашивает хмуро:

– Где мы?

Сатору очень хочется съязвить что-нибудь вроде: «Ух ты, оно разговаривает!» – и приходится прикусить язык, чтобы удержать ядовитый сарказм при себе.

– Слушай, – вместо этого начинает Сатору, пытаясь звучать спокойно и рационально, оставив при себе и широкую искусственную улыбку – этому мальчишке она явно не нужна; вот только тотальную заебанность из голоса прогнать он не успевает. – Уже поздно, и я не хочу колесить по всему городу, ища, где бы тебя оставить. Так что на одну ночь…

– Ты педофил? – все так же хмуро спрашивает мальчишка, перебивая Сатору, и тот ошарашенно застывает.

А потом начинает хохотать так, что слезы на глазах выступают.

Вот только хохот очень быстро застывает на губах и гаснет, потому что мальчишка продолжает смотреть хмуро и серьезно, без тени веселья в глазах, без намека на шутку в поджатых губах.

И Сатору опять смотрит на потрепанную одежду, на тени под глазами, на грязные всклокоченные волосы; подмечает болезненную бледность и общую в-мою-сторону-подуй-и-меня-к-чертям-сдуй ауру.

И думает – сколько вообще времени мальчишка провел на улице?

И думает – со скольким ему пришлось столкнуться?

И думает…

Черт возьми.

Тошнота возвращается вместе с резью злости в грудной клетке, которая становится острее, болезненнее. Сатору шумно сглатывает, пытаясь силой прогнать лишнее из головы – это все еще не его гребаное дело, – и шутит невпопад, ломано улыбаясь; пытаясь разрядить сгустившийся воздух:

– Не педофил. Но мазохист точно, раз взялся тебе помогать.

На какое-то время они замолкают, пока мальчишка рассматривает Сатору такими внимательными, слишком умными и слишком взрослыми глазами. Будто выискивает в нем ответы на какие-то свои вопросы.

А Сатору против воли ощущает, как в нем зарождается что-то, похожее на уважение к мальчишке.

Тот и постоять за себя может, и за словом в карман не лезет, и не так глуп, чтобы доверять безоговорочно первому встречному придурку, который сгреб его в охапку и куда-то утащил; хотя люди куда старше, те, которые, чисто теоретически, должны быть мудрее-умнее, зачастую ведутся на одну только сладкую, до дна фальшивую улыбку Сатору.

И Сатору уже прикидывает в уме дальнейшие варианты развития событий, потому что силой тащить мальчишку к себе домой он точно не собирается.

И Сатору уже почти успевает смириться с тем, что поспать ему сегодня не судьба.

И Сатору уже мысленно пытается прикинуть, где там ближайший полицейский участок…

…когда мальчишка вдруг вновь начинает говорить:

– Ладно, на педофила ты не похож, – произносит он неизменно хмуро, неизменно серьезно, все еще – ни намека на улыбку; и тут же добавляет: – Разве что на дебила, – после чего тычет пальцем в дверь, намекая на то, что пора бы ее разблокировать.

Пораженный смешок вырывается из глотки Сатору, когда он после пары секунд ступора все-таки разблокирует дверь и тут же выходит сам, ожидая, что мальчишка сейчас опять попытается сбежать.

Но мальчишка больше не пытается.

Мальчишка терпеливо дожидается, пока Сатору обойдет машину, а потом на удивление послушно идет рядом.

Но как только они переступают порог дома, Сатору тут же его тормозит:

– Стоять!

Застывает мальчишка моментально, так же моментально напрягается весь – и Сатору понимает, как сильно перегнул, когда он действительно вновь начинает выглядеть так, будто готов сейчас же броситься наутек.

Попытавшись смягчить эффект, Сатору продолжает спокойным ровным тоном; пытаясь звучать рационально и здраво, что явно на мальчишку действует лучше, чем любые приторно-ласковые увещевания и сладкие, лживые улыбки:

– Для начала ты отправишься в ванную, чтобы привести в порядок… ну… вот это, – и Сатору указывает на всего мальчишку, из-за чего тот выглядит очень близким к тому, чтобы закатить глаза; мысленно Сатору зачисляет себе это, как крохотную победу. – Отказ не принимается. Обжалованию приговор не подлежит.

Но мальчишка спорить и не пытается. Он ощутимо расслабляется, пусть и совсем не до конца – но этого достаточно, чтобы он послушно проследовал за Сатору к ванной. Чтобы спокойно выслушал, где найти шампунь, гель и чистые полотенца; чтобы понятливо кивнул, когда Сатору говорит, что сейчас пойдет, найдет ему какую-нибудь одежду, а после оставит ее у двери в ванную.