Один шаг вперед – дохуилион назад.

Что-то вроде.

Мегуми открывает рот, еще не зная, что собирается ответить, но Сукуна опережает его.

Сукуна уже отворачивается; вот только Мегуми кажется – он все равно успевает уловить что-то новое, что-то нехарактерное, мелькнувшее на долю секунды в глазах Сукуны.

Разочарование?

Усталость?

Обреченность?

Отчаяние?

Каждая новая догадка кажется глупее предыдущей – и все они при этом максимально далеки от Сукуны. Так что Мегуми бросает бесплодные попытки угадать.

Но есть еще одна вещь, которая Мегуми волнует. Даже хорошо, что Сукуна стоит сейчас к нему спиной.

– Те трое. Они…

Вопрос стопорится, застревает в районе трахеи.

Большая часть его смутно надеется, что они остались живы – по крайней мере, Мегуми правда приложил усилия к тому, чтобы не прикончить никого.

Но есть и другая часть, куда меньшая, зато ощеренная и ярко-алая – та, которая думает, что если эти решившие доебаться до рандомного пацана ублюдки сдохли, то туда им и дорога. Мегуми старательно эту часть заглушает и поглубже в себя заталкивает.

– Живы, – не дожидаясь продолжения, коротко отвечает Сукуна. Слишком резко, слишком рвано; так, что Мегуми кажется – впервые за их разговор в голос Сукуны пробивается откровенная ярость, пусть и тщательно контролируемая. И не ощущающаяся так, будто она направлена на него, Мегуми.

Хотя Сукуна так и не оборачивается, Мегуми все равно видит, как его предплечья вдруг почему-то напрягаются настолько, что начинают проступать вены.

Эта реакция Сукуны смазывает облегчение, которое Мегуми испытывает из-за его ответа.

– У тебя не будет проблем, – вновь заговаривает Сукуна, и прежде, чем нахмурившийся Мегуми успевает что-либо спросить, уже продолжает; и предплечья его вдруг расслабляются, и голос его вдруг начинает звучать на градус-другой мягче – или, может, это всего лишь воображение Мегуми разыгралось. – Лучше поешь, пацан. Ты похож на труп.

И Мегуми едва успевает себя остановить от того, чтобы дернуться.

Потому что слова эти – как ушатом холодной воды.

Потому что после них Мегуми наконец оглядывается вокруг себя.

Потому что после них до него наконец в полной мере доходит то, что он видел – но на чем не заострял внимание.

Сукуна ведь все это время готовил. Сукуна в принципе умеет готовить. Сукуна приготовил ему завтрак и…

…и к этим мыслями Мегуми тоже не готов.

В попытке отвлечься, абстрагироваться от них, сознание цепляется за одно из слов во фразе Сукуны. Под кожей ярко вспыхивает раздражение, за которое Мегуми тут же отчаянно хватается и выплескивает его в отрывистом:

– Хватит называть меня пацаном.

Пару секунд Сукуна никак на этот всплеск не реагирует. А потом вдруг оборачивается. А потом вдруг интересуется с деланным удивлением:

– И как же мне называть тебя?

А потом вдруг подается вперед и выдыхается мурчаще, с хрипотцой, которая у Мегуми опять отзывается слабым намеком на жар, бегущий по позвонкам:

– Малыш? Детка?..

– У меня, вообще-то, имя есть, – выплевывает Мегуми, обрывая этот тупой перечень на подходе, и чем сильнее нарастает его собственное раздражение – тем шире и насмешливее становится оскал Сукуны.

Вполне узнаваемая закономерность.

– О, правда? Что ж, может быть, я даже запомню его, если ты научишься слушаться старших.

– Может, я научусь слушаться старших, когда они начнут говорить что-то толковое, – отбривает Мегуми, и вот это – знакомое, изученное.

Так рядом с Сукуной существовать проще. Так рядом с Сукуной легче дышится. Постоянные перепалки и взаимные ядовитые реплики – это территория привычная, почти обыденная; та, которой Мегуми знает, как управлять.

Он эту территорию исследовал за все прошедшие годы, за все те многочисленные ночи на кухне дома Юджи, где у Сукуны – ноутбук, кофе, сигареты и оскал, а у Мегуми – лишь чай и упрямство, жажда выйти победителем из их перепалок хотя бы один чертов раз. Жажда, которая гнала его на ту кухню снова, снова и снова.

Вот только за последний месяц Мегуми ни разу ночью на ту кухню не вернулся, прекрасно при этом зная, в какие из дней Сукуна был дома.

Мегуми предпочитает не думать о причинах того, почему не возвращался.

Почему предпочитал держаться на расстоянии.

Но.

Ха.

Это снова кухня, пусть декорации и немного другие. Как иронично. Разве что теперь за окном день, а не ночь.

Разве что теперь Сукуна пустил его на собственную, личную и вполне реальную территорию – и Мегуми не хочет задумываться о том, почему. И Мегуми все еще ждет, что Сукуна попросит – прикажет никому об этой квартире не рассказывать, потому как Мегуми уверен, что ни Юджи, ни их дедушка о ее существовании не знают.

Но Сукуна не просит.

Не приказывает.

Пока что.

Впрочем, Мегуми в любом случае не расскажет. Трепаться о чужом – еще одна вещь, никогда не входившая в число его привычек.

А тем временем повисшую между ними тишину разбивает хохот Сукуны, вырывая из мыслей.

Когда-то давно, те самые годы назад, у Мегуми от этого хохота что-то внутри ощетинилось бы только сильнее, призывая рычать и обороняться.

Сейчас же этот хохот отзывается странным давлением в грудине, которое Мегуми предпочитает игнорировать.

Снова.

Черт.

Кажется, ему приходится слишком многое игнорировать, когда дело касается Сукуны.

Например, то, что в собственных адресованных ему словах давно уже нет настоящей злобы, да и от страха перед ним остались разве что отголоски.

– Тебе так сложно пожрать, что ты решил вместо этого доебаться до одного слова? Еда не отравлена, это точно. Если бы я захотел тебя убить – выбрал бы способ поинтереснее.

Этого хватает, чтобы все искусственно вызванное раздражение тут же выветрилось из Мегуми, схлопнулось в ничто. Потому что, ну правда, ведет себя, то ли как капризный ребенок, то ли попросту как мудак. Пару секунд он колеблется.

Вариант рассесться здесь сейчас, как ни в чем не бывало, и приняться за еду, кажется ему по меньшей мере… странным.

Но просто развернуться и уйти тоже не представляется вариантом подходящим.

Взгляд падает на сковороду за спиной Сукуны, в которой еще осталась еда.

Не давая себе лишней секунды на то, чтобы подумать, Мегуми уже преодолевает расстояние между ними, перегибается через Сукуну, чтобы достать до сковороды. И понимает, что именно сделал, только когда горячий шумный выдох опаляет ему кожу в области шеи – голова Сукуны, опирающегося на столешницу и съехавшего по ней немного вниз, сейчас оказывается на уровне подбородка Мегуми.

Мегуми замирает.

Мегуми впаивается корнями в пол – ни на дюйм не сдвинуться.

У Мегуми немного – смещение планет со своих орбит; немного – формирование черных дыр в области легких. Иначе не объяснишь то, что совершенно не выходит вспомнить, как нужно дышать.

А перед глазами – розово-рыжие пряди с пляшущими в них солнечными лучами. А в пальцах – покалывание, побуждающее зарыться в эти волосы и проверить, какие на ощупь.

Или ткнуться в них носом и наконец – наконец – глубоко вдохнуть.

Громкий гудок чьего-то клаксона на улице врывается в сознание Мегуми, швыряя его в реальность, как мордой в асфальт.

Он тут же хватает со сковороды первое, что попадается под руку, не разбирая, что это, и спешно отступает на шаг.

Кладет еду в рот, не в состоянии проигнорировать то, как вновь потемневший взгляд Сукуны прикипает к его губам. К пальцам, которые Мегуми начинает облизывать, останавливая себя на половине движения.

Не в состоянии проигнорировать то, как собственная сердечная мышца заходится тахикардией.

Мегуми заставляет себя дышать.

Заставляет себя помнить, как дышать нужно.

Ему вдруг хочется провести ладонью по шее и проверить, не остались ли ожоги там, где оседал жар дыхания Сукуны.

Руки, спешно сунутые в карманы, сжимаются в кулаки.

Когда Мегуми наконец прожевывает и проглатывает еду, не ощущая ее вкуса – он спрашивает голосом, спокойствие которого удивляет его самого: