И Мегуми наконец вдыхает, переставая чувствовать себя пришпиленной к стенке бабочкой.

– Ванная – вторая дверь слева, прямо по коридору. Иди, оденься, пацан. Запасную зубную щетку найдешь в шкафу под раковиной, – но тут же Сукуна хмыкает и добавляет, все еще не оборачиваясь, но с уже привычной насмешливостью, от которой Мегуми легче дышится: – Если, конечно, в тебе не открылись наклонности эксгибициониста и тебя не вставляет щеголять передо мной в одной футболке. Потому что в таком случае – не смею останавливать.

Эту реплику Мегуми ответом не удостаивает, только глаза закатывает, прекрасно зная, что все еще повернутый к плите Сукуна этого не увидит.

Возвращается он минут через десять, чувствуя себя немного лучше из-за представившейся возможности вновь надеть собственную одежду и умыться. Хотя принять душ все-таки не рискнул, пусть и хочется до одури – слишком много бинтов и пластыря, с этим проще будет разобраться дома. Ровно, как и разобраться с Сатору, потому что телефона с собой у Мегуми нет и черт знает, что он успел надумать. С этого станется и весь город на уши поднять.

Обернувшись, Сукуна окидывает его оценивающим взглядом. Губы опять нехарактерно для себя кривит и странно, едва уловимо дергается, когда Мегуми, старающийся идти ровно, все-таки стопорит один шаг. Чертова вывихнутая лодыжка.

Но. Вот оно.

Снова.

Знай Мегуми Сукуну чуть хуже – решил бы, что тот хотел подойти и помочь. Не то чтобы его помощь кому-то здесь нужна. И не то чтобы Мегуми все еще верил, будто хоть сколько-то Сукуну знает.

Последняя мысль почему-то отдает едкой горечью, обжигающей корень языка.

Бред какой.

Не удержавшись, Мегуми чуть встряхивает головой, выбивая из нее лишние, совершенно идиотские мысли. Или эмоции. Неважно.

А Сукуна тем временем уже хмыкает:

– Рад, что вся эта кровища, которой ты залил свою одежду, отстиралась. Или не рад. В целом, мне похеру, – и отворачивается, что-то накладывая в тарелку.

Но этими словами наконец затрагивая тему, которая Мегуми волнует – и он проходит дальше на кухню, останавливается в нескольких футах от Сукуны. Заставляет себя полностью переключиться мысленно на то, что действительно важно.

– Как я здесь оказался?

Последнее, что удалось вспомнить Мегуми – три бессознательных туши у его ног и шерсть Пса под пальцами.

Дальше – провал.

– Я тебя притащил, пацан, – отзывается Сукуна с бесцветной сухой иронией. – Не очевидно, нет?

Поджав губы, Мегуми сглатывает острый приступ раздражения – ну понял же прекрасно, о чем спрашивают, ну какой же он мудак иногда, а, – и меняет структуру вопроса:

– Ладно. Тогда так. Как ты вообще меня нашел?

В этот раз Сукуна молчит дольше, излишне сосредоточенно моет руки. Мегуми прекрасно понимает, что он может так ничего и не ответить – и нет ни единого шанса ответы выбить ни хитростью, ни, тем более, силой.

Но, в конце концов, Сукуна все-таки говорит, перед этим до театрального отточенным движением выключив плиту и обернувшись наконец к Мегуми.

Наконец вновь посмотрев ему в глаза.

– Я и не искал. Просто проезжал мимо. Видел, как ты лупасил тех трех амбалов.

– И не вмешался?

Бровь Сукуны вздергивается, оскал трансформируется во что-то безразлично-ядовитое, когда он выплевывает пренебрежительно:

– А с хрена ли мне должно быть настолько не похуй, чтобы вмешаться?

Слова бьют до того неожиданно сильно, что Мегуми оказывается не готов; не успевает себя проконтролировать, когда непроизвольно отступает на шаг, захлебнувшись болезненным вдохом.

Совсем позабыв о вывихнутой лодыжке, которая очень невовремя дает о себе знать.

С хрипом втянув носом воздух, Мегуми начинает заваливаться вперед, безуспешно пытаясь за что-нибудь ухватиться. А в следующую секунду его предплечье уже обхватывают чужие пальцы, помогая равновесие удержать.

Мегуми поднимает голову.

Мегуми врезается во взгляд Сукуны, вмазывается в него, как грузовик в бетонную стену – на полной скорости. В абсолютное месиво.

Но на этот раз. Безошибочно. Там, на самом дне. За непроницаемой темнотой. За жалящей опасностью.

Беспокойство.

Его колючие иглы, впивающиеся Мегуми в гортань.

И только в эту секунду наконец приходит абсолютное понимание.

Вообще-то, он сейчас находится в квартире Сукуны, о существовании которой даже не знал.

Вообще-то, он сейчас весь – бинты и пластыри, под которыми скрыты бережно обработанные ссадины.

Вообще-то, он проснулся в чистой футболке вместо своей окровавленной одежды – и, наверное, это как раз должно бы разозлить, вот только оно почему-то нет.

В конце-то концов, его, бессознательного, кто-то в эту квартиру затащил.

И этим кем-то мог быть только человек перед ним…

…и вот теперь на смену боли действительно приходит злость.

Потому что.

Какого черта Сукуне так сложно признать, что ему на кого-то хоть немного не плевать?

Мегуми поджимает губы, вырывая руку из чужих пальцев – таких горячих, что приходит уверенность: на его коже должен остаться след, клеймо, – и бросает на Сукуну острый взгляд. Бросает ему в лицо предельно спокойное и равнодушное:

– Отлично. В таком случае, думаю, мне пора. Чтобы не мозолить своим нежелательным присутствием никому глаза.

И тут же решительно разворачивается. Делает несколько шагов по направлению к двери, сцепив зубы покрепче и сглатывая боль – в лодыжке, только в лодыжке, – заставляя себя идти ровно.

На половине пути его догоняет ощутимо раздраженный выдох – и тут же, следом за ним:

– Подумал, тебе не помешает поразвлечься, не хотел мешать. Ты и сам отлично справлялся, – и Мегуми резко останавливается.

Голос Сукуны звучит ровно, деланно-равнодушно, и, когда Мегуми оборачивается – лицо его непроницаемо. Уголки губ приподняты в привычном насмешливом оскале и что-то хищное знакомо проглядывает в углах лица. Вот только Мегуми все равно ощущает едва уловимые отличия. Ощущает их на уровне инстинктов.

Отличия, которые он не смог бы описать словами.

Отличия, из-за которых снова думает о том, что ни черта не знает о Сукуне.

Но…

Но в то же время он не может не подумать о Юджи, который точно вмешался бы, точно полез бы защищать и помогать – потому что вот такой вот он, Юджи, слабоумие и отвага. А еще верность псиная, под кожу вшитая.

От одной мысли о нем где-то в диафрагме растекается острая болезненная нежность, которая всегда мешается с тоской. Такое знакомое и детально изученное, уже даже родное сочетание.

Сатору тоже вмешался бы.

Хотя нет, Сатору схватил бы Мегуми за шкирку и задвинул бы себе за спину, игнорируя любые протесты. У Сатору за всем его показным долбоебизмом есть идиотская привычка пытаться защитить Мегуми от всего мира – и Мегуми хотел бы сказать, что это его только бесит, что никаким дурацким теплом за ребрами мысль об этом не отзывается. Хотел бы. И вслух, конечно же, именно так он и скажет – но самому себе лгать уже довольно бессмысленно.

Сукуна же…

Сукуна понял.

Мегуми делает осторожный шаг вперед, возвращаясь на то место, где стоял раньше.

Иногда эта мысль появляется в голове – и большую часть времени Мегуми старается эту мысль игнорировать. Слишком она опасная, слишком непредсказуемая. Слишком черт-знает-куда-ведущая.

Может, Мегуми ничего и не знает о Сукуне.

Но иногда Мегуми кажется, что они с Сукуной похожи.

Сукуна понял эту потребность временами выплескивать себя, свою ярость, свой внутренний гнилой надлом в драках.

Сукуна поверил в способность Мегуми постоять за себя так, как не могут поверить Юджи и Сатору с их постоянной жаждой, едва не потребностью защищать.

Сукуна…

Черт.

Мегуми не уверен, как далеко готов зайти в этих долбаных мыслях.

Не уверен, что эти мысли хоть на какую-то долю правдивы, потому что Сукуна – это Сукуна, его не раскусишь так просто. А когда кажется, что приблизился к пониманию, что прокрался куда-то глубже, дотянулся до какого-то знания – вскоре выяснится, что на деле в правдивости догадок отбросило даже не в начальную точку. Еще дальше.