Он позвонил придвернику, отдал ему приказание никого не впускать и сделал жест, приглашающий Леону сесть на подушки около себя, где она всегда сидела, когда была наедине со своим любовником.

Леона заняла свое обычное место, поставила локти на бедро Эммануила, подперла голову руками и посмотрела ему в глаза; взгляд ее был бесконечно нежен и светился любовью и безграничной преданностью.

— Ну, так что же? — спросил герцог с улыбкой, так же плохо скрывавшей беспокойство, как улыбка Леоны плохо скрывала грусть.

— Какое сегодня число, Эммануил? — спросила Леона.

— Если я не ошибаюсь, семнадцатое ноября, — ответил герцог.

— Не вспомнит ли мой возлюбленный принц какую-нибудь годовщину, которую стоило бы отметить в этот день?

Эммануил улыбнулся, и на этот раз гораздо радостнее, потому что его память была намного лучше, чем он говорил, и мгновенно перенеся его назад, она воскресила все подробности события, на которое намекала Леона.

— Сегодня исполняется ровно двадцать четыре года с того дня, когда почти в этот же час моя лошадь испугалась разъяренного быка, понеслась и в нескольких сотнях шагов от деревни Оледжо на берегу ручья, впадающего в Тичино, я нашел мертвую женщину и полумертвого ребенка. Этот ребенок, которого я имел счастье вернуть к жизни, — моя любимая Леона.

— Ты хоть одно мгновение сожалел, Эммануил, об этой встрече?

— Наоборот, каждый раз, когда я вспоминал это событие, я благословлял Небо, — ответил герцог, — потому что этот ребенок стал ангелом-хранителем моего счастья.

— А если в этот торжественный день первый раз в жизни я попрошу тебя, Эммануил, дать мне некое обещание, ты найдешь меня слишком требовательной и откажешь мне в просьбе?

— Ты встревожила меня, Леона! — сказал Эммануил. — Какая же это просьба, если ты сомневаешься, что она будет немедленно исполнена?

Леона побледнела и, как будто прислушиваясь к какому-то отдаленному шуму, дрожащим голосом произнесла:

— Поклянись мне, Эммануил, честью своего имени и обещаниями, которые ты дал своему умирающему отцу, поклянись девизом своего рода — «У того, кто лишен всего, остается Бог», поклянись мне исполнить то, о чем я попрошу.

Герцог Савойский печально покачал головой. Он чувствовал, что его принуждают принести какую-то жертву, но понимал, что эта жертва приносится ради его чести и будущего.

Поэтому он торжественно поднял руку и сказал:

— Все, что ты попросишь, кроме того, чтобы я больше не видел тебя, Леона, я исполню.

— О, — прошептала Леона, — я не сомневалась, что ты поставишь это условие. Спасибо, Эммануил! А теперь, во имя только что принесенной тобой клятвы я прошу и даже требую, чтобы ты не противился из личных соображений миру между Францией и Англией, условия которого от имени короля Филиппа и короля Генриха придет тебе сейчас изложить мой брат.

— Мир?! Твой брат?.. Откуда ты знаешь, Леона, то, чего не знаю я?

— Один могущественный государь счел, что он нуждается в отношениях с тобой в помощи своей покорной служанки, Эммануил, и поэтому я знаю то, чего не знаешь ты, но сейчас тебе все станет известно.

Тут на Ратушной площади, прямо под окнами кабинета герцога раздался цокот копыт. Леона встала и пошла отдать придвернику приказ от имени герцога Савойского впустить прибывшего.

Минуту спустя, в то время как Эммануил Филиберт удерживал Леону за руку, поскольку она хотела уйти, придверник доложил:

— Его сиятельство граф Одоардо Маравилья, посланник их величеств королей Испании и Франции.

— Пусть войдет, — ответил Эммануил Филиберт, и голос его дрожал почти так же, как за мгновение до этого — у Леоны.

При упоминании этого имени наши читатели вспомнили, конечно, брата Леоны, того самого молодого человека, кто был приговорен к смерти за покушение на жизнь убийцы своего отца; того самого дворянина, кого Карл V в день своего отречения поручил вниманию своего сына Филиппа II.

Читатель, вероятно, помнит также, что, хотя Леона и признала в Одоардо Маравилье своего брата, сам он даже и не подозревал, что Леона, мельком увиденная им в палатке Эммануила Филиберта в лагере под Эденом, его сестра.

Только герцог Савойский и его паж знали тайну, которая спасла жизнь Одоардо.

Так как же случилось, что Одоардо Маравилья получил полномочия одновременно и от Филиппа и от Генриха? Попробуем объяснить это в нескольких словах.

Сын посла Франциска I, воспитанный среди пажей, Одоардо входил в близкое окружение дофина Генриха II и, поскольку он был признан Карлом V в день его отречения, пользовался также благосклонностью испанского двора.

Хотя подробностей этого события так никто и не знал, было известно, что жизнью он обязан Эммануилу Филиберту.

Поэтому совершенно естественно, что лицу, заинтересованному в мире, пришла в голову мысль сделать посредником в переговорах человека, одинаково близкого и к испанскому дворую, и к французскому; после же того как основные положения мирного договора были выработаны, столь же естественно было послать его к Эммануилу Филиберту, чтобы герцог дал на них свое согласие, тем более что, по слухам, Одоардо был обязан ему не только жизнью, но и положением при испанском дворе.

И человек, решивший поручить это дело Одоардо Маравилье, ничуть не ошибся.

Переговоры о мире, столь желанные и для Филиппа II и для Генриха Валуа, продвигались вперед гораздо скорее, чем это можно было ожидать от дела такой важности, и, хотя причины симпатии Эммануила Филиберта к сыну посла Франциска I остались неизвестными, Одоардо оказался самым приятным для герцога человеком, которого можно было к нему отправить.

Итак, Эммануил Филиберт встал и, постаравшись скрыть боль, причиненную ему лично этими важными политическими событиями, протянул Одоардо руку, и тот почтительно поцеловал ее.

— Выше высочество, — сказал он, — я счастлив тем, что уже сумел, быть может, доказать вам в прошлом и сумею доказать вам в будущем, какому признательному человеку вы спасли жизнь.

— Дорогой Одоардо, прежде всего, вам спасло жизнь великодушие нашего благородного императора, по ком мы все носим траур. В вашем деле я был только ничтожным орудием его милости.

— Пусть так, ваше высочество, значит, вы были для меня земным вестником небесной милости. Вам я и поклоняюсь, как поклонялись в древности патриархи ангелам, доносившим до них волю Господа. Я тоже прибыл к вам, ваше высочество, как посланец мира.

— Мне о вас так и доложили, Одоардо; я и ждал вас как посланца мира и так вас и принимаю.

— Вам обо мне доложили? Вы меня ждали?.. Простите, ваше высочество, но я думал, что первым человеком, кто обо мне доложит, буду я сам, а предложения, которые мне поручено вам передать, представляют собой такую тайну…

— Не беспокойтесь, господин посол, — промолвил герцог Савойский, стараясь улыбнуться. — Разве вы не слышали, что у некоторых людей есть добрый гений, предупреждающий их заранее о самых тайных делах… Я один из этих людей.

— Значит, вам известна причина моего приезда? — спросил Одоардо.

— Да, но только причина, без всяких подробностей.

— Я сообщу вашему высочеству эти подробности, когда вам будет угодно. И, поклонившись, Одоардо дал Эммануилу знак, что они не одни. Леона, увидев это, хотела уйти, но герцог удержал ее за руку.

— Когда я с этим молодым человеком, можно считать, что я один, Одоардо, — сказал он, — потому что это и есть тот добрый гений, о ком я только что говорил. Останься, Леоне, останься, — добавил герцог. — Мы должны знать все, что мне предлагают. Я слушаю: говорите, господин посол.

— Что вы скажете, ваше высочество, — спросил, улыбаясь, Одоардо, если я сообщу вам, что в обмен на Ам, Ле-Катле и Сен-Кантен Франция возвращает вам сто девяносто восемь городов?

— Я скажу, — ответил Эммануил Филиберт, — что это невозможно.

— И все же это так, монсеньер.