Изящные ленты, тоже непременно красные, в цвет постельного белья, оплетают кисти Гарри и привязывают их к спинке кровати. Прости, любимый, сейчас я хочу, чтобы ты полностью сосредоточился на удовольствии, которое я буду доставлять тебе своими руками, губами, языком, всем своим изнывающим телом. Я проложу дорожки поцелуев от шеи до низа живота, от ступней до бёдер. Я приласкаю твои яички, проведу языком от основания до головки, и к тому времени, как наконец возьму её в рот, она будет такой мокрой, такой истекающей для меня. Я возьму в рот так глубоко, как только смогу, содрогаясь от твоих всхлипов, от твоих стонов. Я сам растяну себя для тебя, я уже научился делать это, мечтая о тебе. А потом я медленно, очень медленно оседлаю тебя, глядя в твои глаза. И когда наконец опущусь до конца, ты скажешь: «Драко, я…» — я кончаю так бурно, что, кажется, на секунду даже теряю сознание.

Красные ленты висят на спинке кровати, но тебя здесь, конечно, со мною нет. Отдышавшись, я старательно убираю следы своих фантазий и, пригладив волосы, выхожу из комнаты.

— Ты так долго копался там, Драко, — ноет Грег.

— Ты такой красный, как будто дрочил там, — острит Винс, и они оба гогочут, думая, что это удачная шутка.

— Вот придурки! — вспыхиваю я.

— Ну не злись, Драко, мы же пошутили, — оправдывается Грег. — Так ты нашёл там своё задание?

— Угу, — отвечаю я.

*****

Наутро Гарри перехватывает меня у входа в Большой Зал и, по своему обыкновению, прижимает к себе.

— Скучал вчера вечером? — спрашивает, заглядывая мне в глаза.

Мне становится жарко при мысли о том, как Гарри в моих фантазиях лежал со связанными руками на красных простынях, мне чудится, что я чувствую его вкус на своём языке, и мой член предательски встаёт.

— О, даже так? — изумляется Гарри. Его щёки вспыхивают. — Отойдём? — шепчет он мне.

Пока вся школа поглощает омлеты с сосисками, туалет мальчиков в нашем полном распоряжении. Гарри впервые ласкает меня там, сперва медленно и осторожно, нежно щекоча пальцами головку, а затем всё быстрее и резче, не переставая целовать. Я всхлипываю, рычу, отчаянно толкаюсь бёдрами и вцепляюсь в него так, что, наверное, останутся следы. Когда всё заканчивается, я, опомнившись, тянусь к его ширинке, но Гарри перехватывает мою руку:

— Не надо. Я уже. Я тоже очень скучал по тебе.

*****

Мы идём на урок зельеварения, связанные общей сладкой тайной. Моё лицо до сих пор полыхает, и мне кажется, что каждый встречный догадывается, чем мы с Гарри только что занимались в туалете.

— Привет, Драко! — весело машет мне бегущий мимо Стивен Сэмюэлс. — Спасибо за конфеты! Знаешь, те, что присылает твоя мама, гораздо вкуснее конфет из «Сладкого Королевства»!

— Драко! — Риона налетает на меня маленьким вихрем и обнимает за ноги. — Привет, Гарри! Знаешь, ты тоже можешь прийти вместе с Драко покормить моих птичек!

— Спасибо, Риона! — благодарит Гарри и, стоит малышке умчаться, поворачивает ко мне изумлённое лицо: — Если бы ты только мог знать, Драко, как сильно ты изменился!

— Но Драко вовсе не менялся, — раздаётся рядом с нами мягкий, напевный голос. Это девочка с Рейвенкло, Луна Лавгуд. У неё в ушах покачиваются забавные серёжки в виде редисок, а на шее красуется ожерелье из пробок от сливочного пива. — Он всегда был таким — чувствительным и добросердечным. И всегда хотел дружить с тобой, Гарри, разве ты не замечал? (Впрочем, конечно, где тебе было заметить: ты был вечно занят спасением мира). Просто, понимаешь, мозг Драко был настолько сильно засорён мозгошмыгами, что его слова и поступки перестали совпадать с чувствами и намерениями. А тот бладжер выбил мозгошмыгов из его головы. У вас, мальчики, блестят глаза и распухли губы, вы знаете? — вдруг спрашивает Луна. — Забавно, ты потерял память, Драко, но ты совсем не выглядишь потерявшим и потерянным. Мой отец говорит: «Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь!».

— Ох уж эта Луна со своими мозгошмыгами, — вздыхает Гарри по пути в класс.

Не знаю почему, но мне кажется, Луна — тот человек, который видит любого из нас насквозь без всякого Веритасерума. Мне так хочется надеяться, что я именно такой, каким видит меня эта удивительная девушка.

*****

— Заходите, заходите, господа! — поторапливает нас профессор Слагхорн. — Урок уже начался.

Мы не без сожаления расходимся. Я — к друзьям-слизеринцам, а Гарри — к своим гриффиндорцам.

— Сегодня у нас на повестке дня совершенно удивительное зелье! — радостно возвещает Слагхорн и, потирая пухлые ручки, подходит к большому котлу, из которого, завиваясь спиралями, поднимается пар. — Возможно, кто-то из вас уже догадался, что это?

Гермиона отработанным движением вскидывает руку вверх:

— Это Амортенция, сэр! Самое мощное приворотное зелье в мире.

— Совершенно верно! — (почему старикашка Слагги каждый раз так удивляется? Это же Гермиона Грейнджер!). — Вы, видимо, узнали его по особому перламутровому блеску?

— И по тому, что пар завивается характерными спиралями. И ещё оно пахнет для каждого по-своему, в зависимости от того, какие запахи нам нравятся. Например, я чувствую запах свежескошенной травы, и нового пергамента, и…

Тут она розовеет и поспешно захлопывает рот. Собственно, несложно догадаться, что Гермиона чувствует запах пропотевшей квиддичной формы рыжего клоуна или пирогов его матери, которые та присылает ему с обязательной припиской: «Это не только для тебя, но и для Гарри с Гермионой, милый!». Вот только на Уизли сейчас с большим интересом пялится красотка Лаванда Браун. Она многозначительно хихикает и строит глазки, а этот идиот млеет, расплываясь в дурацкой улыбке.

Слагхорн разливает сверкающую Амортенцию по фиалам и левитирует их на столы. Мы принимаемся вдыхать ароматы, но почти все держат языки за зубами, опасаясь выдать свои тайные увлечения.

— Я чувствую запах мятного чая, спелой малины и травы на квиддичном поле, — нисколько не смущаясь, объявляет Лаванда Браун и добавляет для совсем непонятливых: — А, вот ещё, знаете, как пахнет деревянная, покрытая лаком коробка с волшебными шахматами? Вот, её запах я ощущаю тоже.

Мне кажется, я явственно слышу, как скрипят зубы Гермионы. Она прячет лицо за волосами и что-то пишет в своём пергаменте, прорывая его в тех местах, где гневно ставит точки над «i».

— Разумеется, на самом деле Амортенция не создаёт любовь. Любовь невозможно ни сфабриковать, ни сымитировать, — вещает Слагхорн, пока я втягиваю носом аромат, поднимающийся из моего фиала. — Нет, этот напиток просто вызывает сильное увлечение, вплоть до одержимости…

Я различаю в причудливом коктейле ароматов запах новых книг — предвкушение чего-то неизвестного и захватывающего. Тёплое молоко с мёдом (отголоски детских воспоминаний) и изысканный цветочный аромат (мамины духи?): «Драко, сыночек, ты снова простудился, у тебя красное горлышко. Для полётов на метле нужно одеваться потеплее!». Сочные яблоки — я могу грызть их постоянно! Но над всем этим царит тот самый аромат, в волнах которого я купался буквально каких-то полчаса назад: Гарри. Мой Гарри.

В этот самый момент он оборачивается, и я ловлю его взгляд. «Пахнет, как ты!» — шепчет он мне одними губами, указывая на свой фиал. У меня отличные оценки по зельеварению, и я точно знаю, что пары Амортенции не должны разъедать глаза. Так почему же мои глаза так щиплет?

========== Глава одиннадцатая ==========

Школьный двор замело снегом и, цепочкой пробираясь к теплицам, мы оставляем в этом снегу глубокие следы. Стайки младшекурсников то тут, то там затевают игру в снежки, а то и просто валяются на укрытой белым покрывалом земле и счастливо хохочут. Старшие используют зимнюю погоду как возможность потренироваться в чарах: растапливают ледяные глыбы, левитируют снежки, «оживляют» Локомотором слепленных детишками снеговиков.

Я не очень-то люблю холод, но, когда Гарри берёт мои ладони в свои и отогревает дыханием, попутно целуя их, я думаю, что готов и дальше терпеть снег и мороз.