– Сделайте, будьте так добры, телевизор погромче!

Могильная тишина окутала палату. До этого птицы щебетали в полуоткрытое окно, и они даже притихли после моего короткого вопля, для которого я набрал полные лёгкие и выгнул спину, потратив еле накопившиеся силы.

Он встал и вышел в коридор. Доктор всё это время сидел неподвижно. Я наблюдал за его силуэтом за ширмой, словно разглядывая театральную куклу, оставленную без хозяина. Он вернулся, уже держа пульт в руках. Он сам добавил громкости ящику с придурками и протянул пульт мне. Наши взгляды пересеклись, и я ощутил себя оскорблённым, будто капризному ребёнку, устроившему бесплатное представление в супермаркете, наконец-то купили конфеты. Я выхватил из жилистых рук пульт и положил себе под ногу так, чтоб торчала половина кнопок. Если попытаются забрать, когда усну, то почувствую это и не позволю отнять единственный символ власти над своим положением.

Их разговор продолжился. Точнее, это был монолог врача. Уже два силуэта были на соседней койке, но их голоса приглушены, и слава Богу. Меня уже одолевала приятная дрёма, я взглянул на часы, стоящие на прикроватной тумбе, и увидел 17:45. Через пятнадцать минут ужин. Прекрасно, и даже настроение улучшилось. Если не путаю, должно быть пюре и немного свинины. Выпросил, таки, у врача хотя бы усладу для своего рта, а то хотели меня одной овсянкой кормить да водой. Немыслимо, дайте хоть почревоугодить перед отправкой в никуда!

Врач вышел, и его тут же заменила медсестра с подносом, полным разной еды. Фрукты, напитки, и что-то ещё на большом блюде под крышкой. Запах обнял меня, как тёплый шарф, и пропал за ширмой. Я машинально носом потянулся туда, но другая медсестра меня осекла и поставила мне на подносе пюре и свинину. Вроде, так и хотел, но уже что-то не то. Надоели и пюре, и свинина.

На соседней койке звонкий женский голос хохотал без умолку, пока точёная тень на ширме постоянно двигала руками и опустошала поднос с едой. Что за анекдоты он там травит? Надо будет спросить перед сном, того и гляди сам засну с хорошим настроением.

Медсёстры нас покинули и оставили наедине. Я убавил немного телевизор, не было надобности в повышенной громкости. На экране новости – новый урожай, новый губернатор области, новые митинги в маленьких городах, старые сводки автоаварий и прочая чепуха. Нашли бы уж лучше таблетки от рака, ну или свечи для моего случая.

– Как тебя зовут? – его голос проникал намного глубже ушей, словно прозвучавший только в моей голове. Я вздрогнул, до этого погружённый в свои мысли и притянутый глазами к мелькающему телевизору.

– Григорий.

Он молча вышел из-за ширмы, остановившись у невидимой границы между нашими койками. Его улыбка была беспричинной, наивной и занимающей всю нижнюю часть лица, в то время как верхняя была покрыта огромным родимым пятном. Как у собаки, ну ей Богу.

– Меня зовут Дио́гу. Зовут в этом теле. Можешь обращаться ко мне, если потребуется помощь.

Меня взбесило его знание русского языка, и что он вообще забыл здесь? Почему он не на другой стороне планеты, не бегает по зелёным лугам и не купается в реке? Или что там бразильцы обычно делают, кроме как гоняют мяч сутками?

– Ага, спасибо.

Я не увидел, но услышал, как он улыбнулся. Ну да, именно так. Я краем глаза проследил, как высокое туловище пропало за ширмой, и мне стало опять спокойнее. Неприятно находиться рядом с ним, он для меня как обидная детская дразнилка. Вроде бы и сам давно вырос, а чувства задевает всё равно. Попрошу доктора при возможности перевести его в другую палату, пусть эту жизнь доживает где-нибудь ещё, но не рядом со мной, уж потрудитесь уважить мою одноразовую душу.

День клонился к завершению, когда он вышел из палаты и оставил меня на часик другой в одиночестве. И дышалось как-то спокойнее, и думалось. Я потянулся, ощутив приятную тяжесть в уставших мышцах. Весь день провалялся, но организм боролся с болезнью и уставал лишь от этого. Сражается до смерти буквально, молодец. Я б на его месте сдался. Хорошо, что мозг принадлежит мне, а не телу. Знало бы оно, какие хохмы я отпускаю о его недуге, так давно бы отключилось самовольно.

Я проводил солнце за горизонт, наблюдая за ним через ширму. И глазам не больно, и тягучая атмосфера полумрака успокаивает. Сегодня я что-то разнервничался, и не стоит, думаю, слишком бередить измученную память, вспоминая из раза в раз, что оставляю после себя в сорок с лишним лет. Я ж даже не подарил…

Он вошёл быстро, почти прыжком очутившись в палате. Чёрные волосы пропали за перегородкой и слились с плоскостью кровати. Кажется, он немного худее, чем мне поначалу показалось. В этот момент, когда с его стороны не исходит ни звука, мне почему-то его становится жаль. Крошечная мысль скользнула на передовой и тут же рассосалась, и я опомнился – кого жалеть? Уж точно не его.

Мой мир сузился до койки и телевизора перед ней. Я забыл обо всех, кто существовал вокруг, и в темноте только экран светился, заставляя меня поверить в то, что я действительно остался один. Я переключил новости на фильм, с фильма на передачу о животных, с передачи на футбольный матч. Может, его это развеселит, отвлечёт? Есть ли ему интерес до обычного занятия его нынешних собратьев по расе и национальности? Спрошу при возможности, если завтра оба проснёмся. Какая у него стадия рака? И рак чего? Вряд ли задницы или чего-то подобного. Не по чину.

– Можешь немного убавить громкости? Хочу вздремнуть.

Он уткнулся лицом в подушку, судя по глухости его слов. Я быстро достал из-под худой ноги пульт и уменьшил громкость на пару делений. Тут же послышался тихий храп, такой невинный и лёгкий, словно ребёнок заснул на руках у родителей. Я убавил ещё, почти прекратив различать звуки со стороны телевизора, ну и ладно. Новости мне уже неинтересны, а экран пусть горит, мне не мешает, а ему и тем более.

Из лёгкой дрёмы я очнулся уже перед отбоем. Медсёстры обходили палаты, нашу посетив последней. Две девушки сидели у нас очень долго, и я не был против – мне позволили посмотреть телевизор чуть дольше обычного, и мне удалось воспользовался этим случаем сполна. Я старался вообще не издавать звуков и тем самым не привлекать внимания к своей персоне.

– Сколько вам лет? Только честно!

Девушки почему-то хихикали, задавая этот вопрос, но я особенно навострил уши, желая тоже узнать ответ. Страшно даже случайно скрипнуть койкой, лишь бы не оказаться тем, кто случайно всё прослушал.

– Мне двадцать шесть.

Снова девчачий сдвоенный смех. Он ехидничал. Уверен, его лицо сейчас растянуто в вымученной улыбке, он знает, что может играться людьми как ему вздумается. Хотя, всё ещё ситуация вполне невинна.

– Имею ввиду, вообще сколько вам лет? Я понимаю, что этот вопрос вам задавали уже сотни раз, но вы никогда точно не отвечали. Это правда, что вы не помните?

– Верно, воспоминания о первой жизни и правда затерялись где-то в моей…

Он осёкся. Думаю, он это тело не хочет называть своим, так же, как и главную её часть – голову. Его нынешнее тело болеет, и болеет очень сильно. Я знаю, каково это, когда стыдишься той оболочки, в которой живёшь, из которой не можешь выйти, если не хватает сил сделать это самолично.

– Помню Египет. Помню пирамиды и пустыни…

– Это так интересно, вы об этом не рассказывали в интервью! – второй женский голос, высокий и неприятный, отделился от первого и гудком просвистел на всю палату.

– Говорил, но не на телевидении. Его ещё не существовало.

– Когда же это было?

– В шестнадцатом веке, но мне никто не поверил, и ещё пару столетий я не предпринимал попыток раскрыть свою тайну.

Тайна? Уверен, он каждую свою жизнь старался похвастаться как можно более обширному количеству людей. Его надменная… всё, всё его надменное естество просто не выдержало бы столь огромного повода бахвалиться. Я уверен, хоть ставку сделаю, что девушки во все времена реагировали одинаково – мочили нижнее бельё. Или набедренные повязки. Кто знает, когда он появился вообще?