— Э-э-э… — протянул Мурье. — А если…

Он многозначительно шевельнул бровями.

— И не мечтай! — фыркнула Баала. — Даром за амбаром.

— Да не больно то и хотелось! — огрызнулся телохранитель. — И чего сразу даром?

— Не по твоему кошельку, — чуть добрее усмехнулась Баала.

— А ты мой кошель не измеряла! — не на шутку оскорбился Мурье.

Дальше угощались и спорили неторопливо, со вкусом, цедя вино по глоточку, пока не догорели все свечи.

Было тихо, уютно и очень спокойно. Просто хорошо-прехорошо. Ярчайшая вспышка выжгла эмоции, однако не дотла, как в горе и несчастье, а скорее подобно очистительному пламени. В душе остались умиротворение, спокойствие, мягкая усталость, легкая дремота, не переходящая, однако, в сон. Елена знала, что днем это скажется сонливостью, апатией, упадком сил. Но то днем, а сейчас — то ли поздней ночью, то ли ранним утром — ей было просто очень хорошо. И не только ей.

Кровать Елены была, пожалуй, чуть широковата для одного человека, но двоим пришлась в самый раз, особенно если прижаться плотнее, спина к груди, как единое создание о двух телах. Елена провела ладонью по боку Флессы. Сердце герцогини все еще не могло успокоиться, лекарка задержала пальцы на тончайшей жилке под грудью, коснулась губами плеча, чувствуя биение крови, частое, ровное. Это нельзя было даже назвать поцелуем, скорее легкое — легчайшее! — прикосновение, однако и оно отозвалось легкой дрожью в теле Флессы.

Свечи почти все догорели, в комнате было довольно тепло, Баала внизу не жалела сланца для очага. За окном царила ночь, ставни приглушали без того слабый шум ночной столицы. Похоже, беспорядки затихли, во всяком случае, до утра. Елена мимолетно пожалела спутников герцогини, которым пришлось бдеть на холоде. С другой стороны от представления тягот молодых аристократов под зимней луной — становилось теплее и уютнее.

Елена двинула руку дальше и ниже, на талию и бедро Флессы, наслаждаясь ощущениями. Она была ярко выраженным визуалистом и сейчас открывала для себя, как приятно может быть просто касаться чего-либо, ощущать на кончиках пальцев шелковистую мягкость. Задержалась и слегка помассировала круговыми движениями восхитительную ямку на стыке бедра, ягодицы и талии. Флесса прерывисто вздохнула, взяла руку Елены, прижала к груди. Взяла столь крепко, что будто хотела сломать пальцы. Тихо произнесла:

— Тебе ничего от меня не нужно.

— Мы уже говорили о том… — выдохнула Елена, стараясь не потерять чувства полного умиротворения. Все было слишком хорошо, чтобы начинать заново тягостный разговор.

— Всем что-нибудь нужно, — сказала герцогиня, и голос ее дрогнул так, словно молодая женщина сдержала слабое рыдание. — Всем кроме тебя. Деньги. Служба. Привилегии. Доступ к ушам и глазам отца. Моя рука и титул для женитьбы. Слава покорителя, наконец. Чтобы можно было похвалиться за вином среди друзей, как ловко объездил гордую Флессу аусф Вартенслебен. Даже отцу я нужна как продолжатель рода, а затем уже как дочь. Младшая, вынужденно полезная, потому что все остальные не оправдали надежд.

— Не надо, — шепнула Елена в ухо подруги, согревая дыханием.

— И лишь тебе ничего не нужно. Ты хочешь меня. Только меня.

Дворянка повернула голову в бок, чтобы Елена лучше слышала, и четкий профиль выделялся на фоне последней свечи идеальной скульптурной линией.

— Да. И ты моя, — вымолвила Елена, прижимаясь к подруге, уютно прижавшись щекой к лопатке Флессы. — По крайней мере, до утра. И дальше. Сколько захотим. Пока будем хотеть.

Она выдохнула, снова поцеловала спину Флессы и в третий раз почувствовала узлы старых шрамов. Никогда в жизни Елене так не хотелось быть настоящей колдуньей, уметь творить нечто волшебное. Она ласкала губами жесткие, рваные линии, отчаянно желая, чтобы те исчезли, растаяли под нежными поцелуями. Но еще больше, чтобы растворились шрамы на душе властной, жестокой и в то же время несчастной Флессы аусф Вартенслебен.

Елена не испытывала иллюзий относительно любовницы. Она знала, что Флесса может убивать — и убивала. Может исхлестать кнутом нерадивую служанку — и лишь воздерживается в присутствии чувствительной подруги. Но… все это было в другой вселенной. Не здесь и не сейчас. Сейчас Елена обнимала женщину, которую искренне, по-настоящему жалела, которую хотела, которую…

Что?..

Какое слово здесь можно использовать? И можно ли вообще?

— Ты любила ее?

— Что? — вздрогнула Елена.

— Ты сказала, что я не она, — глухо выговорила Флесса, снова отвернувшись. — Тогда…

Елена почувствовала, как пересыхают губы. Захотелось вырваться, уйти с кровати, но, будто чувствуя порыв спутницы, Флесса крепче сжала ее руку, приковывая к себе.

— Ты любила ее?

Елена тяжело, прерывисто вздохнула. Старые воспоминания пробудились, ломали тонкую льдинку забвения, которую она с таким трудом создала, замораживая боль в душе.

— Дашь-на-Дашь, — сказала Елена. — Играем? Расскажи мне, откуда шрамы. И я отвечу.

«Дашь-на-Дашь» было детской — да и взрослой, случалось — игрой, известной по всей Ойкумене. Откровенность в обмен на откровенность. Секрет за секрет. Считалось, что сам Пантократор в этот момент прислушивается к словам, поэтому ложь в, казалось бы, совершенно безобидном развлечении оказывалась недопустима. Елена хотела уйти от неприятного разговора и рассчитывала, что Флесса не станет играть. Судя по воцарившемуся молчанию, расчет оправдался.

— Отец бил меня дважды, — внезапно заговорила Флесса. — Один раз, когда я впервые напилась. Другой…

Она снова замолчала. Елена разрывалась меж двух стремлений. Ей одновременно хотелось, чтобы Флесса замолчала и продолжала говорить. Воспоминания причиняли герцогине боль, тревожили старые шрамы на сердце, чтобы это понять, не нужно было смотреть ей в лицо. Но… в сокровенном знании, которым делилась Флесса, было высшее доверие. Отвергнуть его — значило оскорбить. И Елена слушала.

— У отца был паж. Из хорошей семьи, боковая ветвь настоящих приматоров. Родовитые, выше нас, но бедные. Для своего круга, конечно, бедные. Не к лицу таким идти в подчинение к тем, кто ниже по крови. Но мальчик был пятым сыном, никакого будущего в семье. В таких случаях, бывает, закрываются глаза, и прощается кое-какое умаление…

Флесса вздохнула. Елена просунула правую руку между подушкой и головой герцогини, обняла ее за шею, поглаживая по чуть влажной щеке.

— Семья позволила ему идти в услужение к Вартенслебенам, чтобы укрепить дружбу фамилий. А мальчик… полюбил меня.

Флесса качнула головой, чтобы ногти Елены плотнее прижались к щеке, потерлась совсем как кошка.

— И я полюбила его, — коротко вымолвила герцогиня.

— Сколько тебе было лет? — вопрос звучал глупо, но вырвался сам собой.

— Мало. Но он был красивый. Юный. Влюбленный. И я… тоже.

Елена не видела, но с легкостью представила, как огонек свечи отражается в синих зрачках Флессы, играет живым пламенем, отражаясь в слезинках.

— И я, и он уже знали, что мы — бономы. Нам многое дано по праву рождения. Мы вели и будем вести жизнь, о которой низшие сословия могут лишь бесплодно мечтать. Но…

Снова вздох.

— Но такая жизнь накладывает обязательства, долг. Взымает плату.

Что-то подобное говорил и Чертежник. В другое время, о других вещах, но суть та же. Обретая — ты всегда чем-то жертвуешь, даже не желая того.

— Мы уже привыкли, что относимся к небожителям. Но еще не понимали, что даже высшие создания должны следовать правилам.

— Вы бежали? — опять вопрос последовал вперед мысли.

— Да. Мы думали, что все будет как в романах. В балладах. Станем женой и мужем, будем жить долго и счастливо, затеряемся в южных городах.

На этот раз Елена смолчала, но Флесса ответила, словно вопрос прозвучал:

— Да. Мы не ушли далеко.

Лекарка снова провела пальцами по сетке шрамов. Сказала, утверждая, а не спрашивая: