По приходе домой я пригрозила Майку, что если он будет продолжать вести себя так и дальше, то я сообщу обо всём родителям, и мы положим его в больницу. Он запротестовал с новой силой. Вдруг мне стало жаль его: несмотря на капризное и нахальное выражение лица, он выглядел несчастным. Словно что-то тянуло его к отражению помимо воли, а он был не в состоянии противиться этой неведомой силе. Отчуждённый взор брата беспомощно метался по сторонам в поисках друга-двойника. Я проскочила в детскую, сняла со стены зеркало и положила его на тумбу в углу комнаты. После чего заварила Майку валерьянки, напоила ею и уложила спать в надежде, что он успокоится. Брат быстро заснул и расслабленно развалился на кровати. Я прилегла рядом, не решаясь оставить его одного. Мне было страшно закрыть глаза, и мой взгляд, помимо воли, устремлялся в сторону тумбы, на которой лежало зеркало. И я решила, что лучше убрать его в другую комнату, как можно дальше. Я тихонько сняла зеркало с тумбы и вынесла из детской. Держа его в руках, я побрела в гостиную, где водрузила зеркало на одну из верхних полок шкафа. Я вернулась в комнату, но обнаружила, что Майка нет в кровати. Я помчалась на кухню, но не нашла его и там. Затем я увидела, что свет горит в столовой. Мне вспомнилось, что там висит внушительных размеров зеркало, и в голову начали закрадываться самые мрачные опасения. Открыв дверь, я заметила брата, который, словно загипнотизированный, смотрел на отражение. Его двойник буквально лопался от жизненных сил и румянца, заливавшего щёки. Он задорно подмигнул мне и помахал рукой, в то время как настоящий Майк стоял, не шелохнувшись. Затем ноги мальчика подкосились, и он рухнул на кафельный пол. Подбежав к Майку и склонившись над ним, я с ужасом заметила, что его лицо было испещрено морщинами, будто он был древним стариком. Я закричала и стала пытаться откачать малыша, но безуспешно. Я вызвала врача, и он бесстрастно констатировал смерть. Майка увезли в морг.

Я ворвалась в гостиную и одним взмахом руки смахнула с полки ненавистное зеркало. Оно грохнулось на пол и разбилось на множество осколков. Звеня и трепыхаясь, они подскочили вверх и вонзились в мою руку. Мне показалось, что невидимая и мрачная сущность впивается в кожу бесчисленным количеством длинных зубов. Не обращая внимания на боль и льющуюся потоками кровь, я остервенело продолжала крушить зеркальную гладь, желая стереть в стеклянную пыль каждый осколок. Куски стекла резали мои руки, а я лупила и лупила по ним – и в каждом осколке мне виделась издевательская ухмылка зазеркального демона. От звона бьющегося стекла у меня заложило уши. Тут я увидела, что моя кровь впитывается в осколки, будто они всасывают её в себя до последней капли. Я завопила и потеряла сознание, а последнее, что запомнила, – это груда стеклянной крошки на полу и оглушительный звон, заполнивший комнату.

Я провела в больнице две недели. Доктора зашили порезы и вернули меня к жизни. Мы с вернувшимися родителями переехали в другой дом, и я уговорила их выкинуть все зеркала. Они покорно выполнили мою просьбу. С тех пор я почувствовала себя спокойней, однако и по сей день не могу заставить себя подойти к берегу реки или взглянуть на зеркальную витрину магазина. Портрет погибшего братика стоит у меня на прикроватной тумбочке. Каждое утро и вечер я молюсь за него. Родители безуспешно гадают, что же произошло. А я знаю это наверняка, но молчу и буду продолжать молчать, потому что не хочу вновь быть отправленной в психиатрическую клинику. Когда я закрываю глаза, то передо мной встаёт образ мёртвого Майка. И думаю, что никакой отрезок времени не способен будет изгладить это зрелище из памяти. Я стараюсь не оставаться в одиночестве и всегда включаю себе телевизор или радио. И не потому, что боюсь увидеть призрак Майка: наоборот, я была бы рада лицезреть его, пусть даже в образе туманного силуэта. Возможно, он рассказал бы мне о том, как живёт теперь, и порадовал тем, что по-прежнему помнит меня и не считает виноватой в том, что вовремя не оградила его от стеклянных монстров. Вовсе нет, я боюсь одиночества по иной причине: когда я остаюсь в кромешной тишине, меня начинает преследовать звук, заставляющий до боли дрожать барабанные перепонки. А именно, грохот бесчисленных зеркальных осколков, разбивающихся о пол со звоном, напоминающим дьявольский хохот.

Дорога через лес была из рук вон плоха. Карету сильно шатало и подбрасывало на ухабах. У Мэри начиналась морская болезнь, девушка старалась глубже дышать, чтобы не укачало ещё сильнее, и обмахивалась веером.

Маменьке и папеньке всё было нипочём. Они крепко спали, привалившись друг к другу, напротив Мэри. Вадим Никифорович слегка похрапывал, Вера Аникеевна сидела тихо, как мышка.

От дробного стука копыт и непрерывной качки разыгралась мигрень. Мэри сложила веер и кончиком отодвинула занавеску. Снаружи царила кромешная тьма, кое-как освещаемая одним из двух керосиновых фонарей, что болтались у козел. Временами тусклый свет выхватывал из этой тьмы голые уродливые ветви мёртвых деревьев.

Мэри вернула занавеску назад и вздохнула.

Дорога круто забирала вправо, поэтому девушка сильно наклонилась в противоположную сторону и едва не упала. Как там родители, Мэри не видела.

Внезапно что-то хрустнуло, карета замедлилась и постепенно остановилась. Мэри услышала, как снаружи матерится извозчик. Карета качнулась, раздались шаги. Вдруг стало не по себе. Остаться в лесу одним, среди ночи – словно очутиться в одной из страшных историй, что кузины так любили рассказывать друг другу перед сном.

Папенька перестал храпеть, завозилась мама.

– Мы уже приехали? – спросила Вера.

– Хм, – задумался Вадим. – Проверим. Будьте покойны, я тотчас.

С этими словами он открыл дверцу и до половины свесился из кареты. Огляделся.

– Остап! Почто встали?

Шаги.

– Дык, вашблаародие, ось треснула! Мать её в душу. Как бы не развалилась по дороге, собака.

– И как быть?

– Дык, вашблаародие, оно б заменить не худо. Да куда там? Во-на, лес кругом.

Вдалеке протяжно завыл волк.

– Свят, свят, свят, – сказал извозчик.

– Ты бросай мне божиться и думай, как до места дотянуть. Да пошибче, не то враз кнутом вдоль хребта протяну!

– Да, вашблаародие, эт вы завсегда горазды.

– Чего?

– Тише ехать надо, грю. Авось какой постоялый двор по дороге сыщется, там, глядишь…

– Нет тут никаких постоялых дворов. Вези так, чтобы до Покровска в аккурат хватило.

Мэри нашарила в темноте руки матери, а после и вовсе пересела к ней, прижавшись плечом. Маменька погладила по голове, и стало легче.

– Дык я ж не господь бох, вашблаародие, из ни черта новую ось сладить!

– И лукавого не поминай. Не место здесь.

Где-то завыли ещё волки. Над каретой пролетело что-то большое, громко ухукнуло и скрылось.

Вадим Никифорович пригрозил извозчику кулаком и захлопнул дверь. Снова воцарилась темень. Карета покачнулась – это Остап взобрался на козлы. После недолгой паузы щёлкнули вожжи, колёса загрохотали по каменистому грунту. На сей раз ямщик правил очень медленно, чтобы, насколько возможно, уменьшить нагрузку на заднюю ось кареты.

Монотонный скрип колёс действовал на нервы.

Мэри сидела между папенькой и маменькой, положив голову отцу на плечо. При этом девушка не выпускала из рук ладонь матери. Тонкие, затянутые в белые накрахмаленные перчатки руки оставались холодными.

Лес полнился воем. Волки будто бы шли по пятам, не отставая от кареты. Лошади тревожно ржали и всё норовили пуститься галопом. Остап то и дело их осаживал, отчего карета дёргалась сильнее прежнего.

Постепенно Мэри забылась тревожным сном, а проснулась спустя некоторое время от того, что экипаж снова остановился.

Мать постучала Вадима Никифоровича по руке. Тот перестал храпеть и встрепенулся. Застонав, Вадим выкатился из кареты на ночной холод.