Вдалеке горели огни каких-то рекламных вывесок. Сухость во рту только сильнее увеличилась и горела душа. Я ощущал острую жажду и необходимость унять внутреннюю злость, раздраженность вкупе с разочарованием. Уверенность в том, что найду искомое, понесла меня вперед (по сути, назад к Дом СоПису, просто на другой стороне улицы). Только сейчас понял, что не включил «Полярник». Сунул руку в карман, нащупывая аппарат, нажал кнопку и покрылся теплым ореолом. В тот же момент я увидел мерцающую вывеску в нескольких сотнях метров – «Пристань загулявшего поэта»… и замер.

Боже! Есть ли ты? Раньше думал, что нет. Теперь верю… Все твои поступки – дети сарказма. Злой иронии. Ты не умеешь смеяться, но любишь насмехаться…

Бар или паб, таверна или кабак, называйте, как хотите. Но места лучше, чем «Пристань» для желающего напиться я не встречал. Полумрак. Столики на таком расстоянии, чтобы лица соседей тонули в тонкой пелене специально недостаточного освещения. На грубых деревянных столешницах каллиграфическим почерком нацарапаны стихи различных классиков и покрыты тонкой глазурью лака. Белые строки на черной поверхности. Смесь пошлости и высокого стиля.

Я сел в самом темном углу. Вечер должен был вступить в свои права только через три часа по местному времени, поэтому посетителей особо не наблюдалось. Заказав бутылку самого крепкого напитка с выгравированным на бутылке потапычем и надписью Medved-Samogon, налил полную стопку, опрокинул в рот, от чего тут же сморщился – суровый напиток суровой страны – и поспешил закусить душистой долькой недозревшего лимона, миска которого полагалась к мутной высокоградусной жидкости. Неимоверно горький, отдающий пряностями и анисом напиток неприятно обжог горло и нутро. Однако состояние мое было таково, что вкусы различались приглушенно. Я налил и снова выпил. Лимон. Рюмка. Лимон…

Только сейчас я услышал, что в баре тихо играет музыка в стиле «индастриал»: на фоне работы какого-то штамповального цеха ритмичные удары кузнечного молота сочетались с шипением пара из прорвавшей трубы. Не знаю, может, сам себе внушал, может, как иногда случается, музыка вызывала ассоциации некоего слова, но в моем опьяненном и воспаленном тяжелыми мыслями мозгу пар из мнимой трубы непрестанно шипел: неу-дачник-дачник-дачник, неу-дачник-дачник-дачник…

Я пил, с каждой рюмкой все меньше ощущая вкуса крепкого алкоголя. В бар входили люди, вплывали сквозь пелену моего взора, не желающего ничего видеть, их редкий смех казался насмешкой в мой адрес.

Сотый (тысячный?) раз прокручивая в мыслях недавний разговор с Председателем, я распалялся, хотя после нескольких рюмок твердо решил, плюнуть на всех, забыть о случившемся и кутить, пить, гулять, пропить все, оставив лишь на билет, и ни с чем вернуться домой на Сухасулу, а там… будь, что будет… продолжить преподавать, тихо дожить до пенсии, спокойно умереть… Сначала пытался отогнать воспоминания, твердил про себя заклинание: «Пить, гулять, пить, гулять…», однако… почему человек устроен столь странным образом? Никак не может внушить себе то, что хочется, что считает правильным. Почему иногда подсознание берет верх над сознанием? Почему злишься, доходишь едва ли не до бешенства, когда, наоборот, пытаешься успокоиться? Почему при всем нашем желании не вспоминать о неприятных моментах жизни, мы никак не можем их забыть?

Сознание давно уже окутал туман, с каждой рюмкой (или промежутками между ними) становившийся все плотнее. «Самогонного медведя» в бутылке оставалось около четверти, на столе лежало несколько обглоданных бараньих ребер (я даже не смог вспомнить, когда заказывал мясо, но мои жирные пальцы недвусмысленно намекали, что я его недавно ел), когда в бар вошли новые посетители. Двое мужчин: один чрезмерно тучен, в старомодной пятиугольной шляпе, а второй… тот, по чьей вине сегодня в моем внутреннем мире бушевали бури, порой до того сильные, что разрушали целые города – стереотипы – и возводили новые, нескладные, тусклые, мрачные, злые, но… правдивые, жизненные.

Они шли в мою сторону. Взгляд председателя приковала моя фигура. Пронизывающий, неприятный, холодный и, будто бы осклизлый, взор блеклых глаз.

Они подошли к соседнему столику и… он смотрел вовсе не на меня. Сели, сделали заказ. Официантка очень быстро принесла бутыль в форме девичьего стана, горячую закуску, разлила вино и ушла.

Они выпили и заговорили. Я слушал и не мог понять, о чем речь, слышал все слова, но почему-то не мог связать их в единые предложения. Наверное, такое бывает от чрезмерного употребления алкоголя.

Через какое-то время Председатель уже смеялся. Потом его слова зазвучали громче. Толстый больше молчал, иногда встревал, размахивая руками, но быстро замолкал.

Я медленно долил остатки «медведя». Аккуратно поднес рюмку к губам, подержал, ощущая пряно-анисовый запах, смешанный с парами спирта, выпил и услышал будто бы свое имя. Ладонь пыталась сжаться в кулак, но рюмка не давала. Не сомневался ни секунды, хотя был пьян, что не ослышался. Зачем он вспомнил обо мне? Неужели не понимал, что возврата к прошлому не будет? Через короткий промежуток времени я уже знал ответ.

– …приходил сегодня. Писатель я, говорит! Для людей, говорит, пишу… – Председатель пьяно засмеялся, – Чушь полная! Их тут целые стада у порога пасутся. И каждый – ПИСАТЕЛЬ! Обойдутся, нечего… ошарашенный такой вышел, не попрощался даже. Тратишь на них драгоценные минуты… и откуда только такое количество графоманов выходит?

Собеседник-толстяк тут же отреагировал басовитым смехом:

– Да все оттуда же… ха-ха!

Я не мог больше вынести. Встал, чтобы уйти.

Смех за соседним столиком затих. Секундной тишине на смену пришел возглас Председателя:

– О! Вот же он! Этот… – он замолк, но, видя, что предмет его словесного блуда уходит, смеясь, добавил, – борзописец.

Я резко развернулся:

– Кто борзописец?!

Понял ли он, что сказал лишнее, что все это время говорил только лишнее?.. По застывшей мимике, через которую просвечивала окостеневшая его душа, было не понять.

– Что-то хотели? – он с по-дилетантски сыгранным недоумением посмотрел на меня.

Почему он ведет себя так нагло? Бесила его самоуверенность, абсолютное отсутствие самокритичности, уверенность в собственном совершенстве, свойство смотреть на всех с мнимой горы…

– Хотел.

Я не думал, не желал. Но сделал. Замахнулся и ударил его прямо в лоб… В руке хрустнуло, и ладонь почувствовала что-то липкое, теплое. Оказалось, что все это время я сжимал рюмку. На пол посыпались осколки. Председатель вместе со стулом опрокинулся на пол. Бар зашумел, затопал. Загремели отодвигаемые стулья. Кто-то заломил мне за спину руки, сверху навалилось толстое тело и повалило на грязный декорированный под дерево пол трактира. Никаких сил для сопротивления у меня не нашлось, опьяненное «медведем» тело рухнуло вместе с навалившимся толстяком.

Алкоголь сделал свое дело, я едва понимал, что происходит. Ожидал ударов, но их не последовало. Только пьяная пелена в мыслях и пол перед глазами. Меня кому-то передали, запястья охватили тугие браслеты. Вывели из бара, запихнули в фургон и повезли… тогда еще не знал, куда. Успел лишь подумать: «Дописался» перед тем, как вырубиться на жестком сиденье фургона.

С этого момента начинался совершенно новый этап моей жизни.

В этот период я вынес обо всем случившемся краткий вердикт: не повезло. Хотя и сомнение вертелось в голове: может, все-таки сам дурак? Никогда не считал себя человеком без царя в голове, только царь в этот раз там засел, наверное, немного ущербный. Словно «невезение» – это как запотевший стакан прохладного успокоения для жертвы адского котла… а что делать? Обвинять всех вокруг? Я честно пытался это делать, но перестал, когда понял, что если продолжу сыпать порох в огонь своей души, то сгорю дотла, без остатка. Психологический прием обвинений и поиска виноватых меня не успокаивал, а распалял так, что аж во рту все пересыхало от злости и отчаяния.