Алекс провел большим пальцем по глади слегка потрескавшегося стекла.

– Неужели не осталось никого, кроме тебя?

– Никого.

– И как давно ты живешь один?

– Больше года. Ты обещал уйти, когда я отвечу на твой вопрос. Вопрос исчерпан. Тема закрыта.

Он не хотел уходить – я видел это. То ли из вежливости (хотя вряд ли она у него была), то ли из-за нежелания ругаться со мной, он выпустил из рук фотографию, ставя её на законное место.

– Так… это ты? Мелкий, в голубой рубашке, – он дождался моего короткого кивка. – Мило. Я серьезно. Ты тут круто получился. Беззаботный ребенок, который даже не задумывается, что ждет его в будущем, – в голосе его появились нотки иронии, но в глазах отразилась печаль. – Он уверен: всё впереди. А потом он повзрослеет и поймет, что дальше нет ничего, кроме пустоты, которую придется заполнять своими руками. И в тот момент, когда он осознает это, детство закончится. Я прав?

Алекс нагнулся к коленям, опуская голову так, что длинная челка практически закрыла его лицо.

– Я знаю, каково чувствовать тоску по прошлому, по людям, оставшимся там, – продолжил он. – Что бы с ними не произошло, я не стану говорить: "Мне жаль". Потому что это не так. Но я могу понять твои чувства. Даже… разделить их.

Сквозь маленькое круглое окошко падали редкие лучики, и оттого светлые волосы Алекса казались еще светлее. В контрасте темноты чердака и этих редких лучей мальчик выглядел завораживающе, но я, занятый его словами, не мог оценить всей красоты картины. Забавно. Алекс, подобно выкинутой мной вещи, причиняющей боль одним своим существованием, сидел среди коробок и ящиков предыдущих жильцов дома. Но ведь он здесь. Не картина и не призрак. Настоящий человек.

– Я не люблю сюда возвращаться.

– Я понимаю. Но от этого не уйти, Фир.

Он замолчал. Потянулся к костылям, оперся на них и поднялся с коробки, тихо охая. Я наблюдал за ним отстраненно, будто меня здесь и не было вовсе.

– Помочь?

– Сам.

Мелкая дрожь в руках и неловкий взгляд из-под челки. Алекс остановился у одной из коробок, быстро оценивая её содержимое, виднеющееся сквозь дыру в боковой стенке. Я видел, как задумчиво опустились его брови, и он повернул голову ко мне, с любопытством спрашивая:

– Там проигрыватель?

Музыка. Я позабыл, каково слушать любимые пластинки по вечерам. Они, как и всё остальное, пылились среди кучи мусора на чердаке.

– Да.

Он достал один из бумажных конвертов, в которых хранились пластики.

– Каунт Бэйси… Кто это?

– Пианист. Это джаз. Ты же знаешь, что такое джаз?

Алекс неуверенно кивнул.

– Когда-то давно я жил в поселении выживших. Там часто включали такую музыку.

– Я люблю джаз.

Слова сорвались с губ быстрее, чем я успел это понять. Я прикусил язык. Ляпнуть что-то личное в присутствии мальчика казалось огромной ошибкой, но вопреки моей настороженности, Алекс не придал словам большого значения.

– Почему тогда не слушаешь?

– Проигрыватель сломался.

– А починить никак?

– Я не разбираюсь в таких штуках.

– Я тоже, но я обожаю музыку – он улыбнулся. И раз уж я решил быть откровенным, то стоит отметить: улыбался Алекс по-особенному светло. Как маленький солнечный зайчик. – Я сочиняю песни.

– Даже так?

– Не веришь? Могу доказать. У тебя есть гитара?

Я обвел чердак взглядом.

– Кажется, где-то была.

– Если найдешь, дай знать. Музыка – это всё для меня. Когда мне грустно или страшно, я вспоминаю знакомые мотивы. Пусть немного, но становится легче.

– Вот как…

Я перевел дыхание. Сейчас самый подходящий момент, чтобы расспросить Алекса о бандитах. Нельзя его упустить.

– Слушай, – неуверенно начал я. – Знаю, тебе тяжело пришлось в жизни. Нам всем, наверное, пришлось тяжело. Я понимаю, что есть такие вещи, которые нельзя рассказывать незнакомцам, но… Я хочу узнать тебя лучше. Хочу узнать о тех людях, которых ты назвал бандитами.

– Хочешь поговорить со мной?

– Вроде того.

– Оу… Без проблем. Только стоять на костылях немного утомительно.

– Точно, извини. Пойдем на кухню?

– Ну, я бы не отказался поесть. Жить на воде немного трудновато.

Издевка в мою сторону? Черт, я ведь даже не предложил ему поесть!

Стуча пластмассовыми ножками костылей по полу, Алекс дошел до двери. Не сложно было заметить, как трудно давался ему каждый шаг. Он всё еще выглядел болезненным, но во взгляде и словах появилась непривычная мне оживленность. Похоже, он быстро адаптируется к новым условиям. Даже спуск по лестнице Алекс преодолел молча, ни разу не посмотрев в мою сторону. Он не нуждался в помощи. Он всё мог сделать сам.

– У тебя уютно и тепло, – сказал он, очутившись внизу. – А еще пахнет вкусно. Я бы здесь жил.

Да, дом действительно можно было назвать уютным. Потому что этот дом когда-то принадлежал Освальду.

Много лет назад здесь, в углу гостиной, горела лампа, а в кресле спала маленькая дочь Освальда. Кажется, её звали Анна. Она любила резвиться и танцевать в гостиной, наблюдая за реакцией матери, готовящей яблочный пирог на кухне (гостиную и кухню отделяла лишь низкая перегородка). А после игр Анну ждал яблочный сок. "Она была помешана на этом фрукте", – говорил Освальд. Я никогда не видел её, но легко мог представить милую сцену из жизни некогда счастливой семьи.

– Ух ты ж! Я будто вернулся на семь лет назад, – воскликнул Алекс, доковыляв до кухни. – И этот намюртот прямо как в столовой Оплота!

– Ты хотел сказать "натюрморт"?

– Ой, да не важно. Я не большой ценитель искусства, хоть люблю рисовать, – он упал на стул и облегченно выдохнул. – Помню, когда был совсем мелким, мне показывали разные картины моей тетки. Я смотрел на них, хлопая своими большими глазами, и думал лишь о том, как нравится мне запах этих картин. А еще я ел масляные краски. Я был не очень умным ребенком.

Я усмехнулся, заваривая чай на стеблях малины. Пахло и вправду вкусно.

– Что же заставило тебя поумнеть?

– Эпидемия, – коротко ответил он. – У меня просто не было выбора.

От моего любимого сервиза осталась только одна фарфоровая чашка, расписанная в японском стиле. Поэтому пил из неё я только по особым дням. Думаю, сегодня и был этот самый особый день. Для Алекса я достал старую кружку с котами. Один из котов, самый рыжий, нагло щурил глаз, усмехаясь надо мной.

– Помнишь что-нибудь из начала эпидемии? – спросил я.

Алекс замялся.

– Я был совсем мелким, когда это началось. Мой отец работал среди влиятельных дяденек в костюмах. Он был политиком… ну, знаешь, его крутили в новостях по телику. Помню, в тот день, обычный и ничем не примечательный день, его охранник забрал меня прямо из школы и увез в бункер. Родителей там я не увидел, но заметил брата. Он учился в Военной Академии, и я был очень удивлен, что он бросил учебу посреди семестра. То есть… неужели он решил прогулять занятия? На него это не было похоже. Меня отвели в длинную комнату, где у голых стен стояли трехэтажные скрипучие кровати. Сказали, что теперь я должен здесь жить. Я ничего не понял, но спорить не стал. Занял местечко снизу. Потом нам выдали красные покрывала и белые наволочки, слишком большие для подушек. Они быстро пачкались и всего за пару дней становились серыми… По ночам у меня часто не выходило заснуть – приходилось пялиться в стену или темную пустоту. Или выдергивать пух из подушки. Или разговаривать с кем-нибудь, хоть с другими детьми из бункера я не ладил. Нас было человек сорок в комнате. Разных возрастов. Те, кто постарше, понимал, что проживание под землей было устроено не просто так. А мы были маленькими и глупыми. Не верили им. Взрослые обещали: скоро кошмар закончится. Но он не заканчивался и не заканчивался. А я верил до самого конца. Так я прожил год или два… Я плохо помню, – он отвернулся к окну. – Я даже не понимал, что произошло что-то серьезное. Не знал, что происходит снаружи. Пока я умирал от скуки среди бетонных стен, другие люди умирали от вируса. Мне было и невдомек, пока я случайно не услышал сообщение по радио. Тогда я впервые узнал о зараженных людях.