На полпути я обернулся, чтобы убедиться, что спутники идут за мною, и увидел хищное выражение отцовских глаз. Его малозаметная улыбка пропала совсем, а голос стал немного грубее. Что так смутило моего отца, для меня осталось загадкой.

В палате Родион ушел с головой, в прямом смысле этого слова, в газету. Большой разворот заслонил ту часть тела, которая и дает представление о человеке. Только худые ноги, закрытые штанинами по щиколотку, остались на виду. Войдя первым, я придерживал двери, уступив дорогу Камиле и Фирдавсу. Они поздоровались с Родионом, тот в ответ, не отрываясь от газеты, коротко буркнул «добрый» и продолжил читать. Знаком руки я предложил своим гостям присесть на мою кровать, сам же примостился напротив них на диване. В комнате явно чувствовалась неловкость, не понимаю, откуда ей только тут было взяться.

– А туалет у вас где? – оглядывая комнату, спросил Фирдавс.

– За дверью справа, – я указал направление, думая, что отец хочет по нужде, оказалось, из чистого любопытства.

Закончив обследование комнаты, Фирдавс сел на кровать и посмотрел на меня.

– Ну, выглядишь ты хорошо, сынок, а это самое главное. – Оскал его исчез как и не бывало.

– Как и говорил, я чувствую себя неплохо, вот только память меня пока подводит.

– Только не переживай, все наладится, врач нам сказал, что это явление временное.

– Надеюсь, – с большой надеждой в голосе сказал я.

Камила напомнила отцу про пакет, он тут же вскочил и начал его распаковать. Не знаю почему, но мне было жутко интересно, что они принесли. Из двух пакетов один оказался с вещами, а второй с едой. Ничего из того, что вызвало бы у меня интерес, там не оказалось, разве что сладости, на которые я сразу положил глаз.

– Твоя мама положила тебе кое-каких вещей, – держа пакет с одеждой, Фирдавс начал вынимать содержимое и вслух перечислять: – эти пижамные штаны для сна, штаны чуть потеплее на всякий случай, рубашка, – он оглядел ее с двух сторон, – в этой, в общем, можешь и спать; кофта, это моя кофта (вещь была со вкусом), в ней можешь выходить на улицу. Отец продолжил доставать из пакета вещи, выкладывая все на кровать: пакет с носками, пакет с трусами… последнее, что лежало на самом дне, Фирдавс не достал, а посмотрел на пол:

– Тапки, вижу, у тебя уже есть. Здесь еще одни, такие же, только другого цвета. В них можешь выходить на прогулки, – он указал пальцем в окно, – или, наоборот, ходить в них по лечебнице. А те, которые у тебя на ногах, – теперь он указал пальцем на мои тапки, – можешь носить в лечебнице (я не слышал, чтобы он использовал слово «больница»)

– Спасибо! – А что мне еще оставалось сказать?

Он перевел взгляд на Камилу. На этот раз сестра взяла слово:

– Ну, как тебе условия в этой больнице? Нравится?

Одновременно с этим вопросом я услышал шорох со стороны Родиона. Камила, оглянувшись по сторонам, сказала:

– Здесь не грязно, пахнет приятно, постель мягкая. – Она пару раз оттолкнулась руками от кровати и, секунду находясь в невесомости, успела одобрительно кивнуть.

Фирдавс, в свою очередь, тоже выразил одобрение, кивнув в ответ, дав понять, что согласен с ней. У меня за короткое пребывание в больнице еще не сложилось мнение по этому поводу, но, чтобы не в завязнуть в пустых разногласиях, я подтвердил:

– Лучше, чем на открытом воздухе, места не найдешь.

– Не говори, – произнесла Камила с какой-то детской игривостью. – Ты уже весь парк обошел?

– Только сегодня успел его оглядеть… – начал я, но сестра не дала мне закончить.

– Когда ты еще спал, мы с Шоирой (моей старшей сестрой), кроме мамы, естественно, – она сделала короткую паузу, – почти все время валялись на газоне, принимали солнечные ванны.

– Что, прямо на траве? – удивленно спросил Фирдавс.

– Так все делали, не волнуйтесь, Шоира постелила покрывало на землю.

– А Азиза что делала в этот момент? Спала? – ехидно спросил Камилу Фирдавс.

– На этом самом диванчике, – ответила она, указывая пальцем на диван, на котором сидел я. Затем Камила продемонстрировала, как именно Азизе пришлось выкрутиться, чтобы улечься. Последний акт ее выступления ознаменовался громким хохотом, мы дружно сотрясали воздух смехом, даже Родион не остался в стороне, убрав газету, он показал свои пожелтевшие зубы.

– В таком случае не сиди в этих проклятых четырех стенах, меньше лежи, но больше отдыхай, а самое главное – пей как можно больше воды, –после этих слов Фирдавс немного пододвинулся ко мне и негромко, так, чтобы Родион не мог разобрать, о чем мы толкуем, сказал полушепотом: – Мы немного доплатили врачу, чтобы тебя подержали на пару дней дольше и добавили пару лишних процедур, так что пользуйся моментом.

Я посмотрел отцу в глаза, и смущение, которому неоткуда было взяться, исчезло, я поблагодарил его. Но после слов благодарности между нами снова воздух наэлектризовался неловкостью.

Моя жажда впитать их присутствие не покидала меня, я присматривался к каждому движению, не мог наглядеться на их лица. Фирдавс и Камила не испытывали подобных чувств, хотя демонстрировали живое участие, да и откуда этим чувствам было взяться? Они не видели меня от силы 48 часов, а может, и того меньше. Я же не видел их, если доверять моей нынешней памяти, несколько лет.

Мы погоняли воздух еще чуток, пуская слова по палате, немного помолчали, побродили по коридорам, так прошло не знаю сколько времени, и, покидая больницу, они пообещали вернуться на ужин, только на этот раз все вместе.

Из дневника

Смущение не может возникнуть ниоткуда, разве что его корни уходят куда-то глубоко и не понятно в какой части души находятся, но если вспомнить, что ген шахтера заложен в каждом из нас, будет легче выкопать ростки смущения. Я этим занялся, и скажу так: оказалось, это чувство происходит из-за недоговоренности между нами. Видимо, недоговоренность приравнивается к неправде, а там, где есть неправда, всегда будет тишина. Смущение копится в человеке, в принципе, как и все другие чувства.

А что такое человек? Не такой уж дурацкий вопрос. Не такой уж простой. Для окружающих – тех, кто хорошо знает человека, он, собственно, лишь то, что они о нем знают.

Но что такое человек сам для себя? Он то, что он сам о себе помнит. Это прежде всего и самое главное. К этому уже прибавляется отражение от окружающих – они что-то вносят в этот образ, как бы подсказывают: ты вот тот, о котором мы знаем вот это… Но это после и не так важно. Главное – что ты о себе помнишь: кем ты был сегодня утром, вчера вечером, неделю назад, месяц, год… А если ты помнишь себя восемнадцатилетним, а потом бац удар по голове– тебе двадцать пять, и последние семь лет твоей жизни для тебя… Их как не было.

Я сегодня стрельнул сигарету, мне было неловко, словно я восемнадцатилетний парень. Я будто так и ждал, что он спросит: «А не рановато ли тебе?» Ну, паспорт, может, и не будет спрашивать, но все равно… А что это значит в практическом плане? И в связи с тем вопросом, который я только что задал? Да то, что я не только не помню этих семи лет, что само по себе неприятно, но и то, что я себя теперь не очень понимаю. Такие дела.

Я прилег, дабы восстановить то, что потерял во время хождения. После недолгого лежания я принялся читать книгу в разноцветной обложке, которую принесла мне сестра и аккуратно положила на мою тумбочку. Но почитать толком не получилось. Я просто не мог сосредоточиться, постоянно в голову лезли мысли, от которых порой становилось тошно, отчего я отложил книгу и закрыл глаза. Так только я коснулся ласковых щек подушки, таких же свежих и воздушных, как щеки нашего детства, я перенесся в мир сновидений.

Мне снилось солнечное, как обычно это бывает, детство. Сон был настолько яркий и детальный… Правда, трудно его рассказать даже самому себе. Почему-то хорошо запомнилась школа, уроков и учителей во сне не было, зато были длинные коридоры, выкрашенные яркой краской, так что даже во сне меня, кажется, ослепило. Последний отрывок, который, собственно, и заставил меня открыть глаза, – меня в компании моих товарищей ведут в учительскую; сзади меня окликнул кто-то, но я все не поворачивался, и, в конце концов, он а может и она дернул меня за руку… И в этот момент я открыл глаза и увидел маму.