Музыке не нужны посредники. Она обращается к душе. Она сама язык души. Если она грустит, и вам грустно. Если радуется, вам радостно. Значит, душа для музыки? Но музыку можно подбирать к своему состоянию. Искать резонанс. Когда подобно колыбели подхватит она ваше настроение, поддержит, усилит. У каждого состояния своя ритмика, свой темп, мелодика. Своя музыка.

Народу у Белого дома прибавилось. И суеты прибавилось. Люди не знали, что делать. Им хотелось действия. Какого-то развития, изменения ситуации. Пусть подойдут войска. Пусть откроют стрельбу. И тогда появится определенность. Будет ясно, что делать дальше. Но ничего не происходило. Ничего не менялось. Это угнетало.

Вдруг меж стоявших разошлось: танки! И сразу оживление: где? сколько? куда направляются? И суровость в глазах: вот оно. Скоро. Сейчас. Началось.

Их было пять. Небольшая колонна. Медленно приблизились. Наполнили грохотом окрестности. Что последует? Будут стрелять? Но люки открыты. Колонна останавливается. Танкисты выглядывают из стального нутра. Что они будут делать? Что им приказано? С кем они? Люди заволновались. И вдруг слова, разлетающиеся среди стоящих: «Они за нас! За нас!» И ликование вокруг. А чуть позже: «Снарядов нет». Хотя вставшие на подступах к раскинувшемуся на большой территории зданию, смотрящие орудиями туда, откуда могли наступать, железные громадины успокаивали. Само их присутствие казалось символическим.

Время двигалось скачками. То останавливалось, то неслось. Необычность происходящего дурманила головы. Я смотрел на лица. Они не были теми обыденными, которые постоянно видишь на улицах, в магазинах, в каких-то учреждениях. Не было на них утомительных повседневных забот. Каждый чувствовал, сколь необычен этот день. Не в истории – кто о ней думает, пока она вершится. В его собственной жизни.

Я обошел немалое здание, – минут двадцать потребовала неспешная прогулка. Везде кучковались группки оживленных людей. Те, что поодаль, расположились подле баррикад. Описав круг, я встал около парапета, облокотился на гладкую каменную поверхность. Стоял и смотрел на реку. Неторопливо, как бы ленясь, плыл сухогруз. Грязный, пузатый. Внизу, на траве, пестрая компания кипятила на костре чай. Они расположились, словно на пикнике. Дымок спокойно поднимался вверх. И лишь баррикады неподалеку, перегородившие все подходы, нарушали идиллию.

Потом что-то произошло там, ближе к реке, на проезжей части. Какое-то оживление в одном месте. Люди сгрудились, обступили кого-то. Чуть позже тесная группка переместилась к танку. Я видел, как несколько человек взобрались на дремлющее чудище. Один из них, высокий, седой, начал говорить – рука его решительно двигалась в такт словам, которые не долетали до меня. Это был тот, кого желали слушать и слышать. Кто олицетворял собой мечты, надежды собравшихся здесь. Тот, кому я помогал избраться депутатом немногим более двух лет назад. Это был президент России Ельцин.

Я успел еще раз смотаться в Моссовет, разузнать ситуацию. Бронетранспортеры на Манежной, в Театральном проезде. Пугали комендантским часом. Мои товарищи ожидали арестов. Договорились, где встретимся, если будет совсем туго, если вконец закрутят гайки.

Шальное веселье не покидало меня. «Ты что улыбаешься?» – Михаил поглаживал свою реденькую бородку. «Так, – загадочно проговорил я. – Мне пора. Возвращаюсь».

Он завидовал мне. Я шел туда, где было горячее, а он не мог покинуть свой пост. Мы с ним познакомились в январе восемьдесят девятого. Все еще только начиналось. Еще только-только пахнуло тем воздухом свободы, который чуть позже заполнил страну.

Люди между Белым домом и раскрытой книжкой здания Совета экономической взаимопомощи стояли теперь так тесно, что приходилось продираться меж ними. Чего ждали они? Подхода войск? Столкновения? Или того, что военная сила отступит перед столь многими, пусть и безоружными?

Темнело. Моросил меленький скучный дождь. Его не замечали.

Потом прошел слух о десантном полке – целая колонна боевых машин на подходе. Скоро будут здесь. И совершенно точно – «на нашей стороне». А чуть позже возбужденно передавали друг другу, что полк «не наш». Прибыл, чтобы разогнать нас. В боевых машинах – снаряды. И что тогда против них пять безоружных танков? Потом все совсем перепуталось: спорили, наши подходят или не наши, станут стрелять или нет, пока не раздался нарастающий гул с набережной, со стороны Киевского моста. В упавшей темноте истаявшего пасмурного дня видна была длинная вереница ярко горящих фар. И стихли разговоры. Взгляды устремились в одном направлении. Я не смог стоять на месте, пошел навстречу колонне.

Тут я увидел Эдуарда. В простенькой, неброской одежде. Он стоял совсем рядом. Неприметный такой. Я скользнул взглядом по лицу и только мгновеньем позже понял: он! Что-то во мне дернулось, я готов был остановиться и тотчас раздумал: разве не ясно, зачем он здесь? Пусть. У нас разные дороги. Отворачиваясь, я видел краем глаза – он смотрит на меня.

На Калининском проспекте невозможно было продраться сквозь тесно стоящих людей. Боевые машины выезжали снизу. Какие-то бесшабашные ребята лезли прямо под гусеницы. Надрывно кричал в мегафон какой-то мужчина: «Отойдите! Дайте дорогу. Отойдите, …вашу мать!» Небольшие, но мощные стальные машины двигались рывками. «Вы с нами? – спрашивали у торчавших из люков солдат стоявшие рядом. – Вы на подмогу или нет?» Солдаты ничего не отвечали. Сами не знали толком, куда они и зачем. Приказано двигаться, и все тут. Колонна подошла к каменному Горбатому мосту, сохраненному в память давних боев пролетариата непонятно за что, и остановилась. И сразу стало видно, как устали десантники. Как измотал их далекий переход. А им уже протягивали сигареты, еду, питье.

«Гаврила просит тебя организовать защиту Моссовета, – сообщил мне Миша, когда я в назначенное время разыскал телефон и позвонил в штаб. – Срочно вези сюда людей от Белого дома». Гавриил Харитонович Попов был мэром Москвы, избрания которого мы добились совсем недавно, так что его просьбу я воспринял всерьез.

В этот день многое давалось легко. Через час я пригнал несколько седельных грузовиков к Белому дому – лишь такие удалось спешно найти. Когда я начал звать желающих помочь защите Моссовета, многие кинулись к грузовикам. Но тут раздались крики: «Это провокатор! Он хочет увезти людей отсюда». Машины вмиг опустели. Я опять кричал, что надо защитить и демократическую власть Москвы, что это просьба демократических лидеров. Машины вновь наполнились. Мы поехали по московским улицам, совсем обычным, если не считать стоявшие кое-где танки, бронетранспортеры. Все происходящее показалось вдруг сном, странным и бесполезным. Открытый кузов грузовика, я стою впереди, опершись руками о кабину, прохладный воздух забирается за ворот легкой куртки и рубашки, холодит спину. Рядом и сзади меня люди, которые откликнулись на просьбу. Не мою, но мной оглашенную. Которые посчитали своим долгом помочь. Даже не зная, чем это для них обернется. Я косился на лица. Они были разные: серьезные, любопытные, глупые. Но их объединяло ощущение важности происходящего. «Нужно ли все это?» – мелькнуло у меня. И тут же позабылось. На том отрезке времени действовать было важнее, чем размышлять.

У Моссовета – ни единой души, когда мы подъехали. Вмиг тротуар заполнился людьми. Готовыми, как им казалось, ко всему. Хотя к чему они были готовы? Что в них начнут стрелять? Что применят силу? Что арестуют? Единственное, что они могли, – показать свою поддержку тем, кто находился внутри.

Они быстро устроились, понатащили откуда-то из дворов досок, железяк. Перегородили подходы. Устроились сами, создав некое подобие уюта. И затихла суета.

Вечер выдался прохладный. Дождь то начинал накрапывать, то опять забывал сеять свою мелкую пелену. Вскоре прямо на асфальте мои ребята развели костер, многие расположились вокруг него и грелись, оживленно разговаривая, разливая в несколько стаканов водку и передавая их по кругу. Все это походило на бивуак туристов, если бы не главная улица столицы, если бы не здание Моссовета рядом.